«Для меня концертмейстерский класс – это невероятная стихия, в каком–то смысле. Нечто самодостаточное, совокупное; то, чем можно жить»
Впервые Дениса Александровича я услышала на одном из его сольных концертов. В тот вечер я не знала его как человека, но что мне удалось выяснить о нем наверняка – он потрясающий музыкант, который болеет за свое дело. Думаю, что он- первый серьезный музыкант, которого мне удалось услышать вживую. Ведь в своем провинциальном городе вживую я могла послушать только педагогов колледжа. Поступив в Академию, я узнала о том, что Денис Александрович работает здесь доцентом кафедры Владимира Мануиловича Троппа. Поэтому, это интервью – замечательная возможность узнать этого музыканта лучше.
– Помните ли Вы свой первый концерт?
– Представляете, совестно признаться, но нет. Кажется, первый сольный концерт я сыграл лет в 11. Вообще, я в детстве довольно много гастролировал. Когда мне было 12 лет, я, каким-то образом, был приглашен играть с Красноярским оркестром. Это был 1989 год, сравнительно хорошее время для оркестра – еще не все уехали, хотя уже выезжали вовсю. Дирижером тогда был Шпиллер, но я играл не с ним, а с Георгием Клементи, по-моему. Я приезжал туда два раза и играл один из концертов Моцарта. Еще исполнил партию клавесина в 6-ой симфонии Канчели.
– Где Вы играли – в филармонии или в Большом зале?
– В Большом зале, конечно, с его знаменитой люстрой. Вообще все это: музей Ленина, филармония, Большой зал с его знаменитой на весь мир люстрой, – произвели на меня неизгладимое впечатление в детстве.
– Кто был Вашим первым учителем?
– До 15 лет моим учителем был мой отец, он – один из самых известных педагогов в Тверском регионе. Но, учиться музыке я начал сравнительно поздно, в семь лет. Я четвертый ребенок в семье, до меня всех детей учили музыке. Родители уже сполна хлебнули, и решили, что хватит. Как обычно бывает в жизни, все получилось наоборот. Я заставил начать учить меня музыке.
– Мне кто-то рассказывал, что Ваш папа преподавал в Германии, это правда?
– Вы знаете, это полуправда. Дело в том, что мои родители уехали в Германию в 2000 году, когда здесь им было абсолютно не на что жить. И с ними все дети, я в том числе. В 2008 году моя мама умерла и он не мог там оставаться один. Папа пытался как-то работать, пытался что-то делать, но опыт был крайне неудачным. Он устроился работать в одну школу. Там у них музыкальная школа-это просто кружок, типа такой секции для приятного времяпрепровождения. А папа совершенно на другое был нацелен. И, в общем-то, оказалось, что он совсем «не ко двору». Не вписывался в эту систему, абсолютно. Он не мог просто заниматься музыкой для удовольствия. Поэтому, ему довольно быстро пришлось с этим делом закончить. Ну, были какие-то частные ученики одно время, не так много. Потом он все-таки вернулся в Россию и уже восемь лет он снова работает в училище. Но, конечно, возможность быть в Германии остается, он там бывает .
– У кого еще Вы учились?
– Как я уже сказал, до 15 лет я учился у папы, а потом , более или менее случайно, если вообще можно верить в случайности, я в них не верю, я познакомился с Владимиром Мануиловичем Троппом, вам небезызвестным. В общем, он взял меня в свой класс, в Гнесинскую десятилетку, в 1992 году. Потом я закончил школу, Гнесинский институт, потом ассистентуру-стажировку у Владимира Мануиловича. Вообще, основных учителей у меня -два.
– У Татьяны Абрамовны Вы не учились?
– Нет, увы.
– Кто ваш второй педагог?
– Мой второй педагог – Бернд Гецке. Это очень хороший музыкант, очень хороший человек, что еще важнее. У него я учился в высшей школе, в Ганновере. Получилось так, что я выиграл стипендию (служба академических обменов с Германией) и получил возможность стажироваться в классе Бернда Гецке, в Ганновере. Какое-то время я общался с Гецке и это было очень интересно. Он очень интересный человек, знал немецких музыкантов, немножко общался с Микеланджели.
– Кто еще из учителей повлиял на Вас?
– Конечно, своими учителями я считаю людей, у которых я учился по каким-либо другим предметам. Например, по камерному ансамблю. В школе его преподавал необычный человек, Константин Викторович Ознобищев. В Гнесинском институте он был, по-моему, проректором, был важной фигурой в Московской филармонии. По специальности был альтистом, учился на одном курсе с Рихтером, даже играл с ним когда-то. Мы все его любили. Он был очень незаурядной личностью. В институте камерный ансамбль преподавала Ольга Кондратьева. Замечательный музыкант, ее все ученики обожали. Когда я учился, мне посчастливилось играть с ее дочкой, с выдающейся скрипачкой, Юлей Красько.
– А концертмейстерский класс?
– Тоже могу сказать и о концертмейстерском классе. Здесь мне очень повезло. Потому что, в школе это была Марина Анатольевна Дроздова, которая давно уже преподает здесь, на нашей кафедре. Тогда она работала в Мерзляковском училище и преподавала концертмейстерский класс в Гнесинской десятилетке. Неизменным иллюстратором был ее муж – замечательный певец, бас, Юрий Павлович Федорищев. Марина Анатольевна – это человек, жизнь которого связана с личностью Марии Вениаминовны Юдиной. Потому что она с ней очень близко общалась в юности. Как-то через Марию Вениаминовну, Марина Анатольевна оказалась тем человеком, который пропускает, как любила говорить Мария Вениаминовна, «лучи божественной любви», которые шли от самой Марии Вениаминовны. Через Марину Анатольевну это все проходило и проходит до сих пор. Она все это как-то передает. Она – автор замечательных книг. Совершенно выдающийся музыкант. Также мне посчастливилось играть с ней в ансамбле сочинения Стравинского, Бартока и других.
– Мне кажется, что студенты часто недооценивают этот предмет.
– Да, вы правы. Но для меня концертмейстерский класс – это невероятная стихия, в каком-то смысле. Марина Юдина говорила о том, что это – стихия. Это – нечто самодостаточное, совокупное; то, чем можно жить. Нет большего наслаждения, чем работать над каким-то репертуаром с хорошим певцом. Взять, к примеру, разнообразный и неохватный мир немецких лид. Двух, трех, четырех жизней не хватит, чтобы все это охватить. Брамса, Вольфа, Шумана и, кончено, Шуберта. Одного Шуберта хватит на пару жизней. Чтобы хоть как-то в этом разобраться. И Леве – потрясающий композитор. Вольф-один из самых моих любимых композиторов. Он, как известно, писал почти исключительно вокальную музыку. А еще есть: Рахманинов, Чайковский, Мусоргский. Французская музыка – невероятная, совершенно. Одного Дебюсси надолго хватит, плюс еще и Равель. В каком-то смысле, мне это даже ближе, чем сольное музицирование. Пожалуй, что психологически.
– Что Вы думаете о камерном ансамбле и камерной музыке? Это тоже нечто особенное?
– Абсолютно. Например, квартет. Ведь это же высшее достижение человеческого духа. Я уже не говорю о том, что поздние квартеты Бетховена- вершина всей мировой музыки, я считаю. Вообще, ни одна из, а самая высокая, на что способен человеческий дух. Именно поздние квартеты, не 9 симфония. А такие грандиозные явления, как 6 квартетов Бартока. Это может быть и целью и смыслом всей жизни. Только одна эта сфера. А если брать квинтеты, например. Соль минорный струнный квинтет Моцарта. кларнетовый квинтет Брамса. Это – особые сочинения. В них сказано что-то особенное; это музыка, действующая непосредственно. Вещи, которые очень замкнуты в себе. Музыка потрясает слушателя своей обнаженной простотой и сутью.
– Давайте вернемся к вокальной музыке и поговорим о Ваших любимых певцах?
– Я очень люблю певцов довоенного времени. Когда-то я услышал Кэтлин Ферриер в записи. Ее голос, тембр, манера ее пения. Ее личность, которая полностью реализуется в ее пении. Или наоборот – ее пение, которое своей реализацией, имеет ее личность. Они как одно целое. Нельзя отделить одно от другого. Это все называется Кэтлин Ферриер. Тоже, Мариан Андерсон. Правда, с искусством Андерсон я познакомился позднее. Этот тембр, который я не могу забыть. Этот тембр во мне живет.
– С кем из певцов Вам нравится сотрудничать?
– Есть такая замечательная певица, Софья Фомина. Она закончила Академию у Зары Александровны Долухановой. Невероятно одаренная певица, не только голосом, но и, главное, – интуицией и чутьем к стилю, что редко бывает в любой профессии, не только у вокалистов. Мы с ней исполняли 7 ранних песен Берга и не только. Она замечательно пела мой цикл. Сейчас она – солистка Франкфуртской оперы, поет в Ковент-Гарден. Она редко здесь бывает. Жаль, ведь хотелось и дальше продолжать с ней сотрудничать.
– С кем еще из музыкантов вы сотрудничали?
– Много лет я играю с нашей выдающейся альтисткой, Александрой Францевой. Она меня познакомила с альтовой музыкой Хиндемита, которая оказалась мне очень близка. Мне, когда-то, был близок ранний Хиндемит, его ранние опусы. Молодой Хиндемит – бешенного темперамента человек; он впустил в академическую музыку звуки из кинотеатра, ресторана, пивной, представив ее как музыку, являющуюся частью всего мира. Внутренний заряд его музыки огромен. Внутренне в нем есть очень большая экспрессионистичность. Он наэлектризован и невероятно красочен. В нем есть очень немецкое сочетание: рационализм, экзистенциальное стремление к упорядоченности, классичности, сдержанности. И все это сочетается с сумасшедшим темпераментом. Если вы это почувствуете, то его невозможно не полюбить. Это нечто живое и непосредственно действующее. Не то, что нужно прочитать 100 книг, прослушать 100 композиторов, чтобы его понять. Не обязательно. Это можно почувствовать напрямую.
– Также Вы играли с Константином Лифшицем?
– Да. В Гнесинской десятилетке я оказался в одном классе с замечательными пианистами: Михаилом Мордвиновым, Алексеем Володиным и Константином Лифшицем. Нас объединяла настоящая дружба. Мы очень много играли в 4 руки, слушали музыку вместе; конечно, мы все играли в дуэтах; получилось, что один раз мы играли с Костей Лифшицем в школе и в Лондоне, когда он там учился. Также с ним мы играли фа минорную сонату Брамса и «Симфонические танцы» Рахманинова.
– Расскажите о нем подробней.
– Это, на мой взгляд, удивительный музыкант. Мне кажется, что это один из самых интересных и масштабных музыкантов современности. В 40 лет он играет большую часть фортепианного репертуара, а фортепианный репертуар огромен. Он играет все клавирные сочинения Баха. И, помимо этого, еще тонны музыки. В Москве для многих осталось незабываемым его выступление с Хорошо Темперированным Клавиром (2т) И. С. Баха. Для меня, одно из самых невероятных впечатлений в жизни, – консерваторский концерт, где он играл «Искусство фуги» Баха. Услышать эту музыку в таком исполнении-великое счастье. Жаль, что сейчас его нельзя у нас услышать; Он живет заграницей. Он невероятно играет старинную музыку. Не только Баха, но и добаховскую музыку, верджиналистов, Куперена, Рамо, Фрескобальди. Эту музыку нужно играть, как мне кажется, именно на рояле.
– Именно на рояле?
– Мне кажется, что добаховскую и баховскую музыку можно убедительно исполнять на рояле. Сейчас никого не надо убеждать в том, что Бах как-то живет на рояле. Вообще, сложно определить для какого инструмента написано «Искусство фуги». Написано 4 строчки – как хочешь, так и играй. Но все это можно сыграть на инструментах с клавишами. Мне кажется, что и добаховская музыка обладает большой степенью абстрагированности от инструментария.
– Ее можно было исполнять любым составом инструментов?
– Да, мне кажется, что от этого она не теряет чего-то принципиального при переносе на рояль; верджиналисты изумительно звучат на рояле. Мне иногда даже больше нравится исполнение на рояле, чем на аутентичных инструментах. Хотя, я очень люблю и ценю аутентистов. Мне кажется, что этот вопрос не всегда принципиален, ведь рояль, в этом смысле, обладает бесконечным потенциалом. На нем можно многое изобразить. Антонио де Кабесон – испанский композитор 16 века; его музыка вообще далека от сферы инструментальности. Она написана для некоего гипотетического инструмента. Также, как и «Искусство фуги» И. С. Баха. Поэтому, этим гипотетическим инструментом, может быть и рояль. Хотя, конечно, когда слушаешь эту музыку на органе 18 века- это невероятно. Там нет ничего общего со звуками привычного нам органа. Такое ощущение, как будто играют народные музыканты на не строящих друг друга волынках. Это невероятно красиво и красочно.
– Также думают, что старинная музыка недостаточно красочна.
– Ничего подобного. Смотрите. Изобрели кларнет, потом появился вагнеровский оркестр, оркестр Дебюсси. И он – вершина, праздник красок! А ведь все наоборот. Монтеверди писал свои партии для 10 видов гобоя. Оркестр Монтеверди в 10 раз красочней оркестра Вагнера, в котором есть эти унифицированные инструменты. кстати, сто-то похожее можно сказать и о Хиндемите, о котором мы говорили с вами раньше. А все думают, что импрессионисты и романтики самые красочные. Нет, именно в старинной музыке присутствуют невероятные краски и спасибо аутентистам за то, что они это открыли.