Осенью 2019-го Российскую академию музыки имени Гнесиных возглавил Александр Сергеевич Рыжинский – хоровой дирижер, создатель Altro coro, доктор искусствоведения. В большом интервью 38-летний ректор рассказал Вадиму Симонову о будущем академии, современном студенчестве и о тех, с кого он берет пример. 

– Поздравляю Вас с назначением! Вы самый молодой ректор Гнесинки за всю ее историю. Были сомнения – стоит ли брать на себя такую ответственность? И почему Вы все-таки согласились?

– Моя последняя должность – проректор по стратегическому развитию профессионального музыкального образования – морально подготовила меня к этому шагу. А сомнения всегда бывают, но, видимо, во мне есть решительность и готовность отвечать за то, за что взялся. Поэтому я согласился. 

– То есть получился последовательный карьерный путь?

– Да. Таков вообще путь дирижера. Эта профессия всегда подразумевает ответственность за результат. По сути, в музыке, дирижер — аналог ректора, руководитель. И он либо делит успех с музыкантами, либо  принимает удар на себя.

– Позади первые недели на посту ректора, какие-то неожиданности уже случились?

– Если говорить о стрессовой ситуации, о быстром реагировании, то такое происходит практически каждый день. Это тоже часть, как ни странно, рутины. 

– То есть уже привычка?

– В какой-то степени да. Привычка «жить» вместе с телефоном, быть готовым оперативно решать какую-то серьезную задачу в любой момент и в любом месте. 

– А чем вас привлекает административная деятельность? Это тоже часть работы дирижера?

– Я не делю деятельность на административную и не административную, для меня все это – творчество. Всё, чем я привык заниматься, взаимосвязано. Сегодня, например, я как музыковед выступаю на конференции «Опера в музыкальном театре»; завтра – выступление на Петербургском культурном форуме, где я говорю про федеральные государственные образовательные стандарты и подвожу итоги их актуализации. После обеда, на другой секции форума я рассказываю уже о проблемах образования духовиков и о том, что необходимо сделать для исправления ситуации. Это вопросы ведь и творческие, и научно-методические, и административные. Так было, начиная с первого ректора института Елены Фабиановны Гнесиной. Чего в ней было больше – педагога, музыканта или администратора? Мне кажется, что она воспринимала все это в целом как часть своей жизни.

– Повлияет ли ректорство на руководство хором Altro coro?

– Нет, ведь я в таком режиме живу последние годы. У меня ансамбль занимается вечером не только потому, что лучше решаются вопросы с классами, но еще и потому, что вечером есть «святое время» с 18 до 20 часов. В этот момент я нахожусь в «авиа-режиме» и становлюсь недоступным для окружающего мира. И это единственная возможность сохранить ансамбль. А дел никогда не будет мало. 

– Откуда у Вас интерес к современной хоровой музыке?

– У меня вообще интерес к музыке, и к самой разной.

– А как вы относитесь к массовой музыкальной культуре?

– Смотря что называть массовой…

– Рок, например.

– «Beatles»! Знаю все песни наизусть!

– А, допустим, Pink Floyd?

– «The Wall» – да. Это определенный этап в развитии музыкальной культуры. Поскольку я читал курс по современной хоровой музыке, то включал туда творчество этих групп с точки зрения использования ресурсов хора. И сегодня, когда мы говорим про минимализм, про новую простоту, мы не можем не замечать явлений вроде “New Age”. Ведь любой музыкант живет внутри современной ему культуры.

– Что сподвигло Вас на создание Altro coro?

– Когда формировалась концепция ансамбля, то название «Altro coro» возникло неслучайно. Это был намек на другую эстетику и иные репертуарные задачи, связанные с исполнением музыки, которая практически не звучит, в том числе и той, которой я сам не поклонник. Но без нее очень трудно представить формирование культуры. Лично я как исполнитель больше привязан к современной музыке. У нас есть замечательные хоровые коллективы, исполняющие классическую и барочную музыку, сейчас даже формируются те, которые играют ренессансную. Но с  исполнением современной всё непросто.

– В 2000-м году, после окончания Омского музыкального училища Вы поступили в академию им. Гнесиных. Какие были сложности при поступлении, переезде, обустройстве? Как Вы жили и учились в Москве?

– Хорошо помню этот период. Когда я ехал в Москву, то страшно боялся. Мне выдавали медицинскую справку в поликлинике и спросили, куда я буду ее представлять, а я с волнением и гордостью ответил: «В РАМ им. Гнесиных!» Я предполагал, что здесь большущий конкурс (и не ошибся), что поступают лучшие из лучших, шансов мало, но биться будем. Однако поступил до смешного легко. Дело в том, что выпускники, закончившие училище с отличием, имели определенные преимущества – они сдавали только часть предметов. Я сдавал только «работу с хором», «дирижирование» и «коллоквиум». После поступления мы должны были оставаться в Москве до официального приказа о зачислении. За две недели вынужденного ожидания я открыл для себя город, музеи, даже кладбища, где я поклонился всем великим. Эйфория, абсолютное счастье.

– А жили Вы в общежитии?

– Да, комната № 606. Жил в ней пять лет до 2005 года. Там были свои печали и свои радости, но я благодарен этой возможности. Я сейчас понимаю, как важно сохранять общежитие, и хорошо понимаю студентов, живущих в страшно стесненных условиях: сам жил в комнате с тремя соседями. Лифт в то время не функционировал, душ попеременно – один мужской день, другой женский. Все эти неудобства, по-моему, компенсируются самым главным преимуществом: это Москва, расположение рядом с метро, практически центр и не такая большая по столичным меркам плата. В мое время она была совсем смехотворная, но тогда и законодательные нормы были другие. А сегодня реальность такова, что образовательная организация должна зарабатывать, чтобы доказать свою эффективность.

– Даже такое солидное заведение, как академия Гнесиных?

– У нас есть определенные обязательства по так называемому «внебюджету». Существуют цифры приема, оплачиваемые за счет государства, но мы должны показывать свою востребованность посредством студентов, которые готовы сами за себя платить. 

– Финансирование уменьшается?

– Вы наверняка знаете про указы президента. Они замечательны по своей идее – педагоги должны получать достойную заработную плату. Но это бремя ложится на плечи государства и, с другой стороны, на плечи вуза. Полностью вопрос заработной платы государство решить не может. Тем более, что у нас ведь особое образование, в котором количественное соотношение между преподавателями и студентами гораздо меньше, нежели в других специальностях: там цифра 1 к 12, а у нас 1 к 3. И стремится к меньшему. Практически индивидуальное образование, и от этого педагогический штат очень большой. Никакого желания выполнять законодательные нормы за счет сокращения у нас нет, так как это обернется уходом выдающихся людей. И сегодня нужно уметь выполнять требования государственной политики и одновременно внимательно относиться к тем, кто здесь работает и учится.

– Вы защитили докторскую диссертацию на тему «Л. Ноно, Б. Мадерна, Л. Берио: пути развития итальянской хоровой музыки во второй половине XX  века». Почему Вы занялись научной деятельностью?

– (Смеется) Интересно было бы узнать, как на этот вопрос ответил бы кто-нибудь из музыковедов. Мне кажется, все рождается из интереса. Интересно искать, читать, сопоставлять. Я понимаю, что мои качества исследователя, когда я учился, были весьма скромными. Сейчас уже больше узнал, увидел, а кроме того, у меня были хорошие учителя.

– Вашим научным руководителем была Татьяна Владимировна Цареградская…

– Да, я ей очень благодарен. Я пришел как исполнитель – это случилось в конце четвертого курса, когда уже задумывался, о чем будет мой диплом на пятом. У нас на кафедре хорового дирижирования есть замечательные педагоги – методисты, которые понимают задачи хорового искусства и образования, но не было специалиста, разбирающегося в современной музыке. Тогда мне был очень интересен Шёнберг и все, что он делает. Я подошел к Татьяне Владимировне и спросил, готова ли она стать моим научным руководителем. Она сказала: «Шёнберг… Интересно, давайте попробуем!» До сих пор не перестаю ею восхищаться. Уникальный ученый и уникальный педагог – редкое сочетание. Ее идеи и даже отдельные слова очень важны и ценны. Например, когда я ей в коридоре показывал числовые формулы Шёнберга, она «бросила» как бы невзначай: «Числовые формулы, ничего не понимаю. Шёнберг – каббалистика какая-то…». Эта «случайная» мысль подвела меня к главной гипотезе моей кандидатской диссертации – о связи Шёнберга и учения Каббалы. Числовые формулировки имели отношение к Сефер ха-Зогар – главной книги каббалистики, из этого родилась моя первая статья «Шёнберг и Каббала: точки и пересечения». Я счастлив причислять себя, хотя может быть и запальчиво так говорить, к гнесинской научной школе. Внутренне я осознаю себя частью этой самостоятельной и авторитетной школы.

– Теперь, когда на Вас столько нагрузки и ответственности, Вы продолжите научную деятельность?

– У меня есть обязательства перед самим собой. Зреет монография, посвященная западноевропейскому авангарду второй волны, которую, надеюсь, мне удастся выпустить. Думаю, на этом тоже не успокоюсь. Ведь очень трудно, если у тебя нет под рукой партитуры, будоражащей тем, что о ней ничего пока неизвестно. Мне это страшно интересно, потому что вызывает вопросы. В этом и заключается великая диалектика нашей жизни и движения вперед. Хотелось бы сохранить творческую составляющую как часть себя.

– Кто из педагогов сильнее всего повлиял на Вас?

– Смотря в чем взвешивать это влияние. Я могу сказать, из-за кого я сюда пришел. Во-первых, это Елена Николаевна Байкова. Я знал о ней еще в Омске и тогда понял, что учиться у нее – мечта. Она говорила, что дирижер – это эстетика жеста: умение визуально представлять музыку так, чтобы не хотелось закрыть глаза и просто слушать. 

– А консерваторию почему не рассматривали?

– Даже не думал – никогда, при всем огромном уважении к ней. В Академии был лучший хор и Владимир Онуфриевич Семенюк – просто Бог хора. То, что он делал на репетициях, непередаваемо. У меня все партитуры хранятся, на них живого места нет – это карандашные заметки практически всего, о чем он говорил. Он мог позволить себе делать то, чего сейчас уже почти никто не может. Он мог один говорить при огромном хоре, и весь хор превращался в слух, реагируя на любое движение его бровей… 

– Напоминает Евгения  Мравинского…

– А он из этой школы, ленинградской! Когда очень долго оттачиваешь что-то и в итоге осознаёшь, что по-другому сделать нельзя. Еще Владимир Иванович Сорокин –выдающаяся хоровая энциклопедия, у которого и сейчас можно узнать уникальные факты. Из ушедших преклоняюсь перед Александрой Павловной Батаговой – педагогом по фортепиано. Уникальный человек, близко знавший Шнитке, Губайдулину, Пахмутову. Она много о них рассказывала – это был круг ее общения. Вообще, эти уроки были погружением в определенный мир. С ней занимались не только фортепиано. Например, флейтист Александр Озерицкий, с которым я играл на конкурсах и концертах, приходил к ней настраиваться. Она шедеврально разбирала современные сочинения, могла найти в них какие-то детали, которые подсказывали общую исполнительскую концепцию. К ней приходили гитаристы с гитарной программой, и она говорила, что об этом думает. Много рассказывала про Е. Ф. Гнесину, которую знала лично. Даже ее традиции в жизнь претворяла. К примеру, после академического вечера, она накрывала стол и сообщала: «Сейчас я вам всем задам, но только за чаем». Пили и обсуждали. Она рассказывала, что Гнесина тоже так делала: собирала за чаем и отчитывала: «Коля ты, конечно, негодяй, но негодяй талантливый». Однажды мы с Озерицким неудачно выступили на концерте. Александра Павловна сидела в зале с мертвым лицом. После концерта мы решили обойти ее, глаза потупив, но она грянула: «Стоять!». И тихо сказала: «Пиджаки ваши смотрелись неплохо».

– А кто из Омского училища?

– Там были выдающиеся мастера, среди них, кстати, и педагоги-гнесинцы. Мой преподаватель по сольфеджио и гармонии закончил Гнесинку как музыковед, а техникум как дирижер, объединив в себе лучшее от этих профессий. Омск – это сосредоточение двух традиций: Уральской и Новосибирской консерваторий, это альма-матер моих педагогов, поэтому я с большим волнением туда приезжаю.  

– А теперь поговорим о нас. Отличаются ли студенты 20-летней давности от сегодняшних?

– Однажды во время вступительных экзаменов я как-то произнес: «Что за студенты пошли!». Сказал и чувствую, что из моих уст исходит какой-то старческий, вечно недовольный голос. Сразу пресек себя на этом. Всегда есть и звезды, и случайные люди, которые непонятно зачем сюда пришли. Как в храме – прихожане и захожане. Они не мотивированы, неизвестно чем живут. Меня это раздражает, порою злит, но так устроен мир. А вот те, кто смотрит увлеченно, пусть даже не имея большого таланта, вдохновляют – сразу видны будущие толковые специалисты. Да, многое изменилось: говорят сейчас и о клиповом мышлении, и о тотальном присутствии интернета; люди в меньшей степени читают тексты, в большей – посты; мыслят не  логическими цепочками, а работают на уровне ассоциаций и переключений с одного «слайда» на другой. Время покажет, к чему это приведёт. Вполне возможно, что к открытиям завтрашнего дня. Не уверен, что в свое время я мог делать то, что делают сегодня молодые ребята из моего ансамбля Altro coro. Например, так спеть текст. Многие талантливые студенты здорово работают с хором, они более энергичны и изобретательны, чем я, например. Они интересно и необычно анализируют музыку. Однако прежде чем нарушать нормы, надо их знать. Татьяна Владимировна Цареградская так говорит о венской классической школе: это творчество главных нарушителей законов, которые были приняты в то время. Те, кто будоражат спокойствие, в итоге и вырываются вперед. Правда, и это не догма.

– А в музыке в принципе бывают догмы?

– В искусстве их мало. Я ненавижу слово «стандарт», когда оно применяется по отношению к музыке, хотя и занимаюсь ФГОСом (Федеральный государственный образовательный стандарт – прим. ред.). Меня с ним почему-то ассоциируют, хотя к образовательной политике я имею небольшое отношение. Но я каждый раз на конференциях и совещаниях подчеркиваю: «Мы с Вами занимаемся нестандартным делом, однако при этом у нас есть стандарт». Абсурд! 

– Сейчас нередко говорят о нехватке преподавательских кадров в музыкальных вузах России. Как Вы смотрите на эту проблему, и есть ли она в нашей академии?

– В вузах, особенно региональных, присутствует острая нехватка не столько преподавателей, сколько качественно подготовленных абитуриентов. Главная проблема – в училищах, а проблема училищ кроется в музыкальных школах. Цепная реакция. Проблема с духовиками не вчера появилась, но то, что она толком не решалась, привело к сегодняшней нехватке представителей этой славной профессии в консерваториях. Боюсь, этот дефицит скоро коснется практически всех музыкальных специальностей. За предшествующие годы было много потеряно, особенно в 1990-е…

– Вы ощутили эти годы на себе?

– Конечно. Я учился в школе, где не было половины педагогов. Учил английский сам – все наши педагоги-«англичане» ушли в бизнес. Не было географии, история шла всего два года. Мы фактически жили в страшное время, в разрухе, напоминавшей военные годы. И то не факт: в войну Елене Фабиановне удалось построить нашу академию. Я начинил учиться в 1980-е, тогда было все строго. Мы знали, что живем в Советском Союзе, в лучшей стране мира, мы сильнее именно потому, что мы вместе. А потом началось дикое разочарование во всем. Так что 1996-й год – время поступления в музучилище – стал для меня отдушиной. Ведь в школах процветал откровенный бандитизм, рэкет, никто ничего не контролировал. Я жил в рабочем районе, так что хорошо знаю, что такое гопники. И к тому же находился в зоне риска – музыкант, красная тряпка для любого из них. Унижение мне знакомо. 

– Как Вы через это проходили?

– Я поступил в училище, где было все по-другому, и это благодаря его директору Николаю Сергеевичу Якуничеву. Тогда даже зарплаты не выплачивались, а он сохранил педагогический состав, отстоял здание – и это в то время, когда одни здания разрушались, а другие отбирались. Мы понимали, что живем в сложные годы. Когда я сюда приехал, моим первым хлебом была настройка и ремонт фортепиано. Попадал в зажиточные дома (а большинство московских квартир я считал зажиточными), и иногда меня кормили, и это казалось невероятным разнообразием в еде. Я сам на себя зарабатывал, родители жили очень скромно. Даже в Москву выехал на деньги, которые выиграл на конкурсе в Красноярске. 6000 рублей – огромная сумма по тем временам! Я на них первые полгода здесь жил, за это время нашел хорошую работу настройщика. После окончания аспирантуры появились другие возможности: давал частные уроки по сольфеджио и гармонии, готовил ребят к поступлению. Потом зарабатывал написанием дипломов. Ты пишешь, узнаешь новое, а тебе еще и деньги платят!

– Что Вам нравится, а что нет в сегодняшней академии? За что Вы, новый ректор, намерены взяться прежде всего?

– Знаете, тут есть с чем сравнивать. Вот я жил в разрушенном общежитии в ситуации, когда ты можешь заболеть, просто перемещаясь из душа к себе на этаж: окна были заколочены фанерой. В академии в 2000-м году был сделан отвратительный ремонт, убивший акустику. Всё обили гипсокартоном, который в 2005 году вспыхнул (кстати, во время моего госэкзамена). За десятилетие, когда ректором была Галина Васильевна Маяровская, академия пришла в должный вид, был отремонтирован фасад, в залах появились новые рояли. Сейчас тоже решаем вопрос с роялями, в таких вопросах нам министерство помогает. Академия – авторитетнейший учебно-методической центр, в странах СНГ мы признанные на правительственном уровне лидеры. Мы являемся разработчиками федерального государственного образовательного стандарта. А если нас завтра не будет, то мы получим точно такой же стандарт, какой существует для любой другой специальности, не важно какой – инженер-технолог, танкист, музыкант. У нас есть кафедра UNESCO, выходы на общение и взаимодействие с зарубежными партнерами. На все это нужны деньги. Часть из них – средства, поступающие от платных студентов. В этом году мы должны войти в список «Сто лучших инновационных программ современной России». Бренд нужно поддерживать, иначе все пойдет на спад. В 2000-е годы жили за счет имени, но не развивали его. А что не нравится? – То, что студентов много, а помещений мало. 

– Запланированное строительство нового общежития решит эту проблему?

– Конечно. Это не только избавит от переполненности жилых комнат, но и обеспечит нас репетиториями и даже концертным залом.

– Реконструкция в планах есть?

– Да. Нужно привести весь комплекс к идеалу, чтобы у студентов были репетитории и «человеческое» время занятий – не рано утром и не поздно вечером. Академия – особо ценный объект, и, с одной стороны, это поддержка, а с другой, необходимость решать сложнейшие вопросы строительства и реконструкции.

– Коснутся ли изменения учебных программ?

– Мне не нравятся старые формы образовательной деятельности, которые до сих пор используются. Лекции из года в год – по одним и тем же конспектам. Я изнутри знаю эту ситуацию. Учитывая развитие цифровых технологий, стоит ли заниматься тем, что мы, грубо говоря, заходим в класс и вместе с педагогом слушаем музыку, занимая место и время студентов? Если мы просто слушаем музыку и потом переходим к чему-то не связанному с ней, то не понятно, зачем это было нужно.

– А это вопрос образовательных стандартов?

– Нет, тут у нас руки развязаны. Это задачи самой образовательной организации. Но очень важно, как говорится, не рубить с плеча. Присутствует и этический момент. Есть педагоги, которые в определенном возрасте и статусе, однако это не отменяет  развития. Слава Богу, у нас есть обратная связь. Мне (но далеко не всем) кажется нормальным, что студенты сегодня могут прийти и сказать: этот педагог нам не нравится. Мы живем в новое время. Но здесь главное – не доводить до абсурда.

– Разрешите блиц?

– С удовольствием.

– Назовите Ваши три любимые книги.

– Скорее, писателей: Умберто Эко, Джулиан Барнс, Ильф и Петров. Когда мне плохо, читаю «12 стульев» или «Золотого теленка» с любой страницы.

– Три любимых фильма?

– Скажу о режиссерах. Это Феллини, Кустурица и Ким Ки Дук. 

– Три величайших музыканта…

– Из дирижеров главный для меня Карл Бём, потом Святослав Рихтер и Давид Ойстрах. 

– Три самых великих хоровых сочинения…

– «Всенощное бдение» Рахманинова, Высокая месса h-moll Баха и Большая месса c-moll Моцарта.

– С кем из людей прошлого Вы бы хотели пообщаться, если бы представилась такая возможность?

– С Еленой Фабиановной Гнесиной. Может быть, до ректорства ответил бы по-другому. Но Вы даже не представляете, что значит стоять на сцене в таком статусе. Я сам не представлял, пока не вышел дирижировать в качестве кандидата в ректоры. 

– Кто из современников для Вас является примером того, как надо жить, работать, вести себя?

– Кто-нибудь потом скажет, что это популизм, но для меня такой человек – Владимир Владимирович Путин. Нравится его умение и смелость общаться, отвечать на неподготовленные вопросы, кто бы что ни говорил. Он – пример организованности и постоянной готовности реагировать.

– Какая из 10-ти библейских заповедей для Вас наиважнейшая?

– Все важны. В каждой из них есть связь с «Почитай отца и мать свою». Здесь вопрос того, что они нам дали, а они и дали эти 10 заповедей.

– Нужно ли сожалеть о прошедшем?

– Нужно анализировать. Если это мешает двигаться дальше, то сожалеть не надо.

– Какое качество в человеке самое важное? 

– Честность. 

– Деньги – зло?

– Необходимое, но зло. 

– В чем заключаются все беды нынешней России?

– В неумении брать на себя ответственность. 

– Согласны Вы с утверждением «Чем меньше времени, тем больше успеваешь»?

– Абсолютно согласен. 

– Задаетесь ли Вы вопросом «В чем смысл жизни?»

– Да.

– И в чем же?

– У меня и христианское, и восточно-китайское восприятие. Это вопрос «дао» – пути. Зачем мне то или иное? Куда нужно свернуть, и нужно ли? Смысл жизни – это движение вперед.