Выпускник фортепианного факультета Гнесинки – ведущий джазовый пианист страны, народный артист России Даниил Крамер рассказал Лидии Заграевской о том, почему его хотели исключить из института, зачем пианисту карате и как студенческая любовь помогла ему найти свою музыку.
Даниил Борисович, почему вы решили учиться именно в Гнесинке?
Я поступал не в Гнесинский институт, а к преподавателю. Его выбрала моя учительница Елена Владимировна Иолис, которая из Харькова привезла меня в Москву. Считаю, что это абсолютно правильное поведение истинного учителя – привезти ученика и передать его с рук на руки. Она показывала меня разным людям (например, мы побывали в консерватории у Горностаевой), наблюдала за занятиями, а затем выбрала моего будущего педагога. Так я очутился здесь, в классе Евгения Яковлевича Либермана, и никогда об этом не жалел.
Это был суровый папа. Суровый, но папа. Меня, к примеру, могли страшно отругать за то, что я не присутствовал на уроках других учеников – это известный нейгаузовский принцип обучения. По первости мой уход после своего урока могли простить, но во второй раз я мог серьёзно схлопотать по голове. Посещать только свои занятия считалось недопустимым.
То есть вы учились и на ошибках других студентов…
А они – на моих. Заодно меня приучали играть при чужих людях, которые во-о-о-от такими глазами анализируют каждую твою «бяку». А этих «бяк» у студентов, знаете ли, хватает. И, конечно, я учился преподавать. Я учился соразмерять теорию и практику, я учился понимать, когда нужно объяснять, а когда – показывать, потому что в искусстве не всё можно объяснить. Объяснять можно ремесло. Студент не всё может понять, он может, скорее, почуять, почувствовать, а преподаватель должен уметь показать. Хороший педагог – это играющий тренер. Он не просто должен уметь играть – он должен уметь великолепно играть, потому что великолепно играющий преподаватель вдохновляет студента.
Каким был ваш педагог по специальности?
Евгений Яковлевич – преподаватель ругающийся, кричащий на студентов. Но по уровню крика определялось, как он к нам относился. Если Евгений Яковлевич на уроке тихим миролюбивым голосом говорил «ну что ж, у тебя все ничего, молодец», это означало, что Евгений Яковлевич отказался заниматься со студентом. Можно уходить, менять преподавателя. Слово «молодец» в устах Евгения Яковлевича звучало как «выйди вон». Я получал следующие эпитеты: «птенец желторотый», «дурак», «играешь так, что пошёл вон! куда пошёл? вернись обратно!» И мне завидовали. Это означало, что за меня волнуются, переживают.
Вы занимались с ним только в институте или ещё и дома?
Я был принят в семью, потому что Евгений Яковлевич был Учителем, а не продавцом преподавательской услуги, а я был не потребителем, а учеником. Сцена, которой я горжусь, произошла в его квартире. Он тогда жил на Юго-Западной прямо у магазина польской моды «Ванда». Одна из комнат его трёхкомнатной квартиры была занята двумя роялями. Я пришёл на урок с откровенно плохо выученной программой, потому что у меня в то время случился роман, и было не до учёбы. В результате крик стоял такой, что через некоторое время раскрылась дверь в нашу комнату и зашла процессия: во главе – четырёхлетняя Марьяша, дочка, за ней старшая Карина и сзади Марина, жена. Марьяша держала в руках кухонный топорик, который она протянула Евгению Яковлевичу со словами: «Папа, это тебе! Только ты его не больно, сразу!» (смеётся)
Отношение других педагогов к вам было таким же небезразличным?
Та школа, которую я прошел и в Харькове, и в Гнесинке – это школа неравнодушных людей. Это неравнодушие выражалось и в хорошем, и в плохом. Например, я получил свою пятёрку в диплом по полифонии, потому что насмерть поспорил с преподавательницей. Я заявил, что напишу двойную четырёхголосную фугу на одну страницу убористым почерком, с ракоходом, вступлением и заключением. Она сказала: «Если ты это сделаешь, я тебе сразу ставлю пять в диплом».
А по анализу я схлопотал тройбан и горжусь им, потому что эта тройка – результат диспута с преподавателем. Я считаю себя тогдашнего приличным специалистом по анализу формы: к тому времени я проанализировал много произведений и поэтому спорил аргументированно, но резко, и мои мысли не сходились с мыслями из учебника.
Неравнодушие моих преподавателей привело к тому, что я начал думать. Ведь равнодушие думать не заставляет. Оно заставляет тебя учить учебник, становиться зубрёжником, и жизнь становится серой, даже если ты об этом не подозреваешь. Для меня обладание кучей денег, громадным домом, длинноногой женой и автомобилем «Бэнтли» – это ещё не есть яркая жизнь.
«Либо я тебя вышвыриваю, либо ты забываешь про карате»
У вас складывались чудесные отношения почти со всеми учителями…
Отнюдь. Я не сахар, и никогда им не был. В студенческие годы, по молодости, и гадости делал, и всяко было. Но когда меня «заносило», тот же Евгений Яковлевич меня пару раз просто вытягивал.
Например?
На втором курсе я вместе с Лёшей Стародубровцевым, сыном тогдашнего проректора, пошёл заниматься контактным карате. Мне, молодому мужчине, требовалось осознание того, что в случае опасности я смогу защитить свою девушку. Мужчина должен быть мужчиной. И я колошматил, и меня колошматили. В итоге у меня начали развиваться кистевые мышцы, я мог шмякнуть по железной трубе и не разбить себе руку. Евгений Яковлевич выдернул меня одним жёстким ультиматумом: «Ты решаешь прямо сейчас, при мне: либо я тебя вышвыриваю навсегда, либо ты забываешь про карате». Руки у пианиста должны быть, как у ребенка: мягкие, гибкие и с незацикленными кистями.
Вы позволяли себе пропускать пары?
Я закончил достойно, по специальности у меня пять с плюсом. И уж специальностью я практически никогда не манкировал: мне было всегда интересно. А вот по композиции занятия пропускал, и Генрих Ильич Литинский ловил меня в коридорах, потому что считал меня способным композитором. Сначала он пытался играть на моей любви к музыке, потом выбрал другую тактику: «Ты будешь членом Союза композиторов, получишь оплачиваемые отпуска, тебе разрешат ездить в Дом отдыха композитора в Сочи. Пойми, что ты теряешь!» Но тогда, в молодости, у меня был другой тип мышления – меня не прельщали все эти блага. И вы, студенты, берегите ваш тип мышления, он потом изменится. Будет радостью сохранить его, ведь вы никогда потом не станете смотреть на мир так, как сейчас на него смотрите. Ни-ког-да.
«Благословляю мамину линейку!»
Что стало отправной точкой в вашем становлении как джазмена?
На первом курсе у меня была девушка – самая красивая девчонка в институте. А я – украинский мальчик в брючках типа «Муля, не нервируй меня», в пиджачке фабрики «Большевичка». Весь институт обалдевал от нашего романа: почему красивейшая девочка вуза вообще взглянула на этого тюфяка, и как посмел этот тюфяк поднять глаза на такую красавицу? Она очень хорошо знала джаз и заставила меня пойти на концерт Леонида Чижика. Я поплёлся туда, приготовившись скучать. Вышел с отвисшей челюстью.
В те годы занятия джазом не особо поощрялись…
Меня многие поддержали в увлечении джазом, тот же Евгений Яковлевич. Но да, не все, конечно. Помню день, когда умер Брежнев. Я занимался, отрабатывая блюзовые лады различными способами. В класс залетает красный от гнева преподаватель с другого факультета и начинает кричать: «В такой день нельзя это играть!» Ну, студентов-то криком не сильно проймёшь, меня и сейчас криком не сильно проймёшь. И я сказал: «А что я играю? Расскажите мне, что я играю?» Он убежал. Только успел крикнуть, в какой тюрьме он меня завтра увидит. Но в тюрьме я после этого не оказался.
Во время учёбы случались другие неприятности: например, вас собирались исключить из института.
Да, за то, что я отправился на Всесоюзный конкурс джазовых импровизаторов в Вильнюс без разрешения вуза. До этого я ездил в Вильнюсскую консерваторию в составе делегации от Гнесинки по программе межинститутского обмена. Я там сыграл пару рэгтаймов, и мне сказали: «У нас есть Всесоюзный конкурс, приезжайте! Мы пришлём именное приглашение». И вот однажды звонок: «Так вы едете?» – «Куда?.. Когда?..» Оказалось, что литовцы послали телефонограмму в наш комитет комсомола, но, поскольку я учился тогда не самым лучшим образом, институт отдал моё приглашение другому. Я поднял скандал и поехал без разрешения.
От исключения из института меня спасло первое место, которое я занял на конкурсе. Хотя по приезде меня вызвали к ректору, но за меня вступились неравнодушные преподаватели – Валентина Яновна Журбинская, Юрий Владимирович Понизовкин, Евгений Яковлевич. Я тоже защищал себя, но по молодости не понимал, что это нужно делать, соблюдая интересы вуза, который вкладывает в тебя силы. После того, как педагоги меня отстояли, Евгений Яковлевич заперся со мной в классе и высказал самым неприятным образом всё, что обо мне думали преподаватели. Но это был разговор отца с сыном, а не разговор равнодушного учителя с равнодушным студентом.
Ваша мама тоже приняла участие в вашем становлении как музыканта…
Мама, когда я был ребенком, несколько раз била меня линейкой по рукам, когда я намеренно неправильно ставил руки: было неудобно. И она меня била линейкой по рукам. Сейчас, наверно, меня бы у неё отняли и отправили в детский дом. А я стал народным артистом России, и вот сейчас вы меня попросили приехать в академию на это интервью. Это потому, что моя мама, любившая меня безумно и желавшая для меня успешной карьеры, била линейкой по моим пальцам. И я эту линейку благословляю.
Полный вариант интервью опубликован на сайте журнала «Музыкальная жизнь»
Фото: Петр Колчин
