26 апреля исполнилось 75 лет профессору Академии им. Гнесиных Леониду Викторовичу Кондакову.  Его карьеру гобоиста можно назвать образцовой: 23 года он занимал должность солиста Большого театра, работал в лучших оркестрах Москвы, сотрудничал с выдающимися дирижёрами XX и XXI столетия. Но мало кто знает, что кроме исполнительской и педагогической деятельности значительное место в его жизни занимает искусство фотографии. О важных моментах прошлого и о перспективе  на будущее мы поговорили с Леонидом Викторовичем накануне юбилейной даты.

 — Леонид Викторович, что стало отправной точкой в карьере музыканта?

 — Одним из возможных способов соприкоснуться с музыкой было дирижирование. У нас дома хранились пластинки на 78 оборотов и трофейный патефон. На пластинках  была записана 4 симфония Чайковского. Мне больше всего нравилось, когда звучал финал, я всегда махал руками под эту музыку. Когда приходили гости, это становилось любимым аттракционом: все аплодировали, радовались, особенно нравилось это мне. Потом случился такой эпизод. В послевоенные времена мероприятия в майские праздники собирали довольно много людей в центре города. На Манежной площади располагалась огромная эстрада, рядом – толпы людей, всё было запружено. И там играл военный оркестр. Мой папа меня поставил на краешек эстрады. Это увидел дирижёр и артистично прореагировал: подошёл ко мне и пригласил к оркестру. Моё дирижирование имело феноменальный успех, вся площадь возликовала. Помню, мне на память подарили огромный искусственный красный мак и он долгое время стоял как экспонат у нас в комнате: когда приходили гости, эта история рассказывалась, мак демонстрировался. Впечатление осталось на всю жизнь.

 — В таком случае, почему именно гобой? Ведь кроме ярких детских воспоминаний о дирижировании  на слуху был и опыт дедушки, который играл на контрабасе, и собственный опыт игры на фортепиано, на котором вас изначально начали обучать. Как случилось, что вы стали именно гобоистом?

— Меня отдали учиться на фортепиано. Я занимался в обычной школе, где меня заметила Татьяна Николаевна Зайцева. Я перешёл к ней в гнесинскую семилетку, но после шестого класса встал вопрос, чем заниматься дальше, ведь было ясно, что концертирующим пианистом я вряд ли буду. Собрали семейный совет и мои родственники решили, что нужно попробовать играть на гобое. Мой дедушка работал в Большом театре, а там был Иван Фёдорович Пушечников — яркий молодой педагог, который выпустил прекрасных музыкантов. Мы пришли к нему на прослушивание в академию Гнесиных (тогда ещё институт) и после этого я начал заниматься на гобое.

— С тех пор ваша творческая биография тесно связана с академией имени Гнесиных. Сорок восемь лет вы здесь преподаёте?

 — Да, 48 лет.

 — Как складывались отношения с Академией на разных этапах жизни?

 — Начал работать по совместительству ассистентом Ивана Фёдоровича Пушечникова, я ещё играл  в Большом симфоническом оркестре Всесоюзного радио и Центрального телевидения, которым руководил Юрий Михайлович Аранович. Но через некоторое время Иван Фёдорович уговорил меня перейти в Академию на основную работу. Честно скажу, – через пару лет я заскучал: меня опять потянуло в оркестр. Я по своему складу не мог исключить практическую исполнительскую деятельность.

— Нужна была сцена?

 — Скорее, яма. Поступив в оркестр Музыкального театра имени Станиславского и Немировича – Данченко, я много лет продолжал здесь работать по совместительству. Только в 2013 перешёл в Академию как на основное место.

 — В вашей биографии оркестранта – сотрудничество с главными коллективами Москвы. Как складывалась «история взаимоотношений» с оркестрами?

 — Каждый коллектив имеет  свою специфику, поэтому разные впечатления остались. Оркестровая практика – это то, чему можно научиться только в оркестре. Сколько бы мы здесь, в учебном заведении не пытались приобщать студентов, проходя с ними оркестровые трудности, это очень специфический опыт. В оркестре радио я был в положении начинающего музыканта, поступив туда в 1968 году еще учась в институте. Театр Станиславского – это совершенно другая сфера деятельности – оперы, балет, всё, что со сценой связано. Оркестр Московской филармонии – это коллектив, который много выступает: когда каждый день переезд и концерт, абсолютно нет времени заниматься и репетировать, Поэтому там очень важна стабильность, т.е. высокое качество исполнения несмотря ни на какие бытовые трудности, связанные с усталостью. Но самое для меня почётное место – Большой театр…

— С ним у вас особая связь: там работали ваш педагог и дедушка. Вы думали об этом, когда сами находились на том же месте?

— Иван Фёдорович Пушечников проработал в оркестре больше 20 лет. Он говорил, что Большой театр – это мои университеты, мой дом, моя жизнь. Он так относился. Для меня Большой театр было что – то привычное. Очень хорошо помню моменты, когда дедушка собирался туда на работу: надевал белую рубашку, жилетку, фрак, бабочку белую. И шёл пешком. Возвращался очень поздно, когда я уже спал. Позже, будучи музыкантом, мне всегда очень хотелось там работать, но поступить получилось только в 1983 году. Был такой момент, когда уже при мне в большом театре находилось три поколения Кондаковых — я, самый старший, — солист оркестра, моя дочь — как скрипачка, и внучка, которая пела в детском хоре.

Я считаю, что сейчас Большой театр переживает не лучшие времена. Там многое изменилось, появились новые принципы организации работы, с которыми не всегда можно согласиться. В ту пору, когда Иван Фёдорович был в театре, Большой театр находился в своём расцвете, там были собраны удивительные силы. Поступление в Большой театр определяло судьбу музыканта на всю жизнь. Я застал времена, когда там пела Милашкина, Образцова, Синявская, Атлантов! Это незабываемое впечатление, когда Атлантов пел Отелло. Каждый спектакль был событием. Все оркестранты, играя соло, стремились соответствовать уровню тех великих выдающихся певцов. В Большом театре больше всего ценилась музыкальность, выразительность, яркость таланта исполнителя. Играть соло там – великое наслаждение, удачно сыгранное соло никогда не проходило незамеченным.

— Вы проработали солистом Большого театра двадцать три года. Это очень длительный срок.

 — Я не рекордсмен. Там люди и дольше работали в качестве солистов. Конечно, это непросто, но, обладая неким опытом, вполне реально удержаться. И это многим удаётся.

— А сегодня изменилась ситуация? Конкуренция выросла?

 — Ситуация конкуренции там возникает когда приходит очередной главный дирижёр и вокруг него формируется свой состав. Попасть в этот состав считается престижным. Меня принимал в Большой театр Юрий Иванович Симонов.

Надо сказать, мне посчастливилось играть с теми, кто в наше время определял дирижёрский уровень и дирижёрскую школу – Светланов, Лазарев, Аранович, Рождественский…. Рождественский – это был удивительный мастер, удивительный талант, удивительное мастерство. Его элегантность, юмор…. Знаете, что такое дирижирование?  Это навык, которым может овладеть каждый. Но стать дирижёром могут лишь избранные. Это особая категория людей, обладающих комплексом человеческих качеств, способностей, талантов. Именно они дирижёра делают дирижёром, а не просто тем, кто стоит за пультом и палочкой отбивает такт. Высшее наслаждение для оркестрового музыканта – это свою волю соединить с тем, что предлагает дирижёр, каждый за это готов отдать всё. Нельзя никогда говорить, что оркестр специально играет плохо, потому что все музыканты всегда стараются сыграть максимально хорошо. Кто – то из великих сказал, что с хорошим дирижёром деревенский оркестр будет играть как Берлинская филармония, а с плохим дирижёром Берлинская филармония будет играть как деревенский оркестр. И это действительно так.

—  Кроме музыкального искусства ваша творческая энергия нашла выход ещё в одной форме. С 1998 года проходят выставки ваших фоторабот.  Почему именно фотография? Вы чувствовали особую магию в возможности запечатлеть миг, или это было увлечение новым видом искусства, которое в то время стало доступным для большинства?

 — Мой папа, – занимался фотографией. Вместе с ним я часто печатали снимки, и это было настоящее волшебство! Мы полностью занавешивали окна, горел красный фонарь, стоял увеличитель и ванночки с проявителем и закрепителем. В них опускались листочки бумажки и вдруг на них проявлялись изображения, на которых был я и мои родственники!

К тому же, – у меня всегда была тяга к цвету. Когда я увидел работы импрессионистов в Музее им. Пушкина – их цвета проникли в душу. Я замирал, когда видел эти сочетания красок. Однажды осенью я посмотрел в фотоаппарат «Зенит», размыл у него фокус и увидел, как расплылись эти цвета яркие.  Получилась импрессионистическая картина! В 1969 году я купил себе аппарат (тогда это было очень сложно) и наснимал столько, что получилось сделать выставку. Первая была в городе Электросталь, последняя здесь в Москве на моё 70-летие.

 — Для фотографа собственная выставка – это успех. А что такое успех для музыканта?

 — Для меня всегда был успех – игра с хорошим дирижёром, на хорошем уровне. Когда ты чувствуешь, что дирижёр тебе доверяет, когда он, который всем властвует в момент исполнения, идёт за тобой…Ой, как это приятно!

 — Вы работаете в жюри различных музыкальных состязаний. Ваши ученики лауреаты всевозможных конкурсов. А лично у вас насколько удачно складывалась судьба музыканта – конкурсанта?

 — Я участвовал в двух или трёх…. Когда я был молодым, конкурсов было очень мало. Это сейчас их огромное количество. Наши исполнители свободно ездят за границу, появились  виртуальные форматы, когда можно что-то записать и отправлять бесконечное количество раз. Меня жизнь настолько увлекла в сторону оркестрового исполнительства, что я не особенно и стремился выступать на конкурсах. Поэтому, это прошло мимо меня, и я не особо об этом беспокоился и переживал.

 — Нынешние студенты так же, как вы в молодости относятся к понятиям успех, счастье, благополучие?

 — По-разному. У нас было меньше соблазнов, мы более определённо и ясно понимали – что такое хорошо и что такое плохо. Сейчас всё размывается, становится призрачно – расплывчато. Критерии стали совсем другие. Но человек счастлив, когда он на своём месте. Кто-то сказал, что работа – это хомут, важно, чтобы он тебе по размеру подходил. Я всегда  стараюсь найти в игре учеников хорошее. Конечно, можно его хвалить, когда он плохо играет, но он не поверит, потому что сам понимает, что играет плохо. Но когда я ему указал на то, что хорошо – вот это может вдохновить, окрылить и дать перспективу дальнейшего развития. Ведь не зря же сказали, что студент – это не сосуд, который надо наполнить, а светильник, который надо зажечь. Так оно и есть на самом деле.

— Что для вас значит «юбилей»?

— Он даёт какое-то основание подумать о том, что сделано или что не сделано, но я не думаю, что нужно как-то очень зацикливаться на этом событии. Важно, что происходит в течение всей нашей жизни, в течение наших трудовых будней. Юбилей юбилею рознь: 100-летие или  50-летие – это настоящие юбилеи. А вот эти промежуточные, это такой юбилей с надеждой на будущее, на то, что в конце концов отметишь юбилей с круглой датой. Юбилей с цифрой «пять» на конце, наверно, это момент, когда нужно приостановиться, оглянуться и понять, что нужно делать дальше.

Фото с сайта Международная музыкальная премия «БелБренд» (belbrandaward.com)