Выдающемуся фаготисту Сергею Владимировичу Красавину в этом году исполнилось 80 лет. Профессор академии музыки имени Гнесиных рассказал о работе с Темиркановым и Светлановым, поделился тем, как ему удалось стать супер-солистом во Франции, вспомнил первые годы преподавательской деятельности.
Часто музыканты вспоминают историю знакомства со своим инструментом, как историю первой любви. А как произошло у Вас с фаготом?
Абсолютно точно: получилось, как история первой любви. Я родился и вырос в Ленинграде. Мой папа, кларнетист, был солистом в оркестре у Мравинского. Как все в то время, летом мы семьей выезжали на сезоны вместе с оркестром: кто в Сочи, кто в Кисловодск, кто в Ригу. Мне было делать нечего, поэтому я любил ходить на репетиции. Однажды услышал, как разыгрывался мой будущий профессор Дмитрий Фёдорович Ерёмин. У него был необыкновенно красивый звук. Тембр, как человеческий голос; звук удивительно светлый и в то же время плотный – при том, что регистр у фагота всё-таки низкий. После этого я решил, что хочу стать музыкантом, хотя родители были против моего выбора.
У Ерёмина Вы учились в Ленинградской консерватории. В чем заключался его главный талант как педагога?
Я проучился у Дмитрия Фёдоровича пять лет в консерватории и три года в аспирантуре. До сих пор вспоминаю занятия с ним.
Часто рассказываю студентам одну историю, очень показательную. На первом курсе я уехал на свой первый международный конкурс. Стал лауреатом и получил специальный приз. Раньше конкурс был большим событием: их было мало, и направляло на них государство, причем создавало нам потрясающие условия. На репетиции перед этим конкурсом он учил меня: «Молодец, хорошо играешь, но что-то не то. Знаешь, мне сейчас мало голубизны в твоём звуке. Очень много вишневого. Дай мне голубизны. Встань на сцене поглубже. О! Вот это то, что надо. Ты запомнил?»
Честно говоря, с тех пор я ещё ни от кого не слышал подобные замечания. Наверное, он считал, что больше у меня просить нечего: только искать краску в тембре фагота. Мне это запомнилось и сформировало моё отношение к звуку. Я тоже требую у своих ребят, в первую очередь, чтобы они искали тембр. Техникой никого не удивишь: сейчас медведи под куполом катаются на мотоцикле.
Валентин Зверев (флейта), Пётр Тосенко (гобой), Валерий Гридчин (кларнет), Сергей Красавин (фагот), Игорь Лифановский (валторна).
Вы работали в главных оркестрах СССР: в оркестре Мариинского театра (тогда театра оперы и балета им. Кирова – прим. ред.), в оркестре Петербургской филармонии, в Госоркестре им. Светланова. Почему не пошли в солисты?
Все очень просто: я вырос на этом. У меня папа работал в оркестре. Я всё очень хорошо знал, разбирался в тембрах инструментов, в оркестровой литературе. Для меня этот вопрос не стоял.
Вы коренной ленинградец, да и Ваша музыкальная биография «питерская». Почему Вы переехали в Москву?
Потому что в Госоркестр пришел Евгений Светланов. На их гастролях в Ленинграде я был ошарашен репертуаром, мастерством, отдачей. Это было захватывающе. Тогда у меня появилась мечта работать у Евгения Фёдоровича. Я приехал в Москву, отыграл конкурс, поступил в ГАСО. А в то время, кстати, я уже был солистом оркестра Мариинского театра.
Помимо Светланова, с кем ещё из легендарных дирижёров Вам довелось играть? Что запомнилось?
Самые яркие впечатления остались от дирижёров, с которыми я играл в ранней молодости. По манере мне было комфортнее работать с Юрием Темиркановым, потому что он был лёгкий в общении человек. Светланов очень давил.
Мне даже довелось работать со Стравинским один раз: он в Ленинграде дирижировал «Весной Священной». Потом мы играли его Октет. На репетициях он лично слушал, делал замечания. Игорь Фёдорович потрясающий, очень коммуникабельный.
Караяна я видел вживую много раз, когда он был ещё относительно молодым. Ещё Леопольда Стоковского. Конечно, Евгения Мравинского и Николая Ратлина (он из Киева). В свое время эти двое разделили первое место на Всесоюзном конкурсе дирижёров.
Позже, во Франции я работал с разными дирижёрами, но, честно говоря, мастеров такого полета уже не было.
15 лет Вы проработали в Национальном Симфоническом оркестре Франции в качестве супер-солиста. Расскажите, почему Вы решили уехать во Францию и как сложилась ваша жизнь там?
Французы считают, что они самые лучшие во всём, в том числе в музыке и, в частности, в области духовых инструментов. Я отчасти поехал туда, потому что мне было очень интересно узнать, действительно ли это так. Думал, что просто попробую и уеду, но, в итоге, задержался во Франции надолго. Когда я туда приехал, мне было почти пятьдесят лет, а они тут же подписали со мной пожизненный контракт. Случай беспрецедентный: взять музыканта в таком возрасте, да ещё и на позицию супер-солиста. Супер-солист – это должность, которую имеют всего несколько человек в оркестре. Я располагал своим временем сам. Приезжал, когда хотел. Я получал зарплату круглый год, а должен был отработать всего 25 недель, причём мог сам составлять своё расписание. У меня был такой режим: две недели-месяц поработал, на месяц-полтора уехал домой.
Чем различается работа в наших и во французских оркестрах?
Многим. Во Франции отношение к работе более сухое. Французы не такие, как о них принято думать: они очень далеки друг от друга. В среде музыкантов там нет понятия «дружбы семьями». Они могут в перерыве выпить вместе кофе, но, чтобы прийти в гости друг к другу, нет. Работа – это работа, дом – это дом. Все гораздо менее романтично, нежели у нас.
Во Франции гораздо больше демократичности в общении дирижёра с оркестром, чем в России. Оркестр сам выбирает, с кем ему работать. Там гораздо спокойнее относятся к бытовым накладкам. Если ты опоздаешь на репетицию, никто не заметит. Один раз я задержался и, по опыту работы со Светлановым, думал, что случится катастрофа, а мне даже слова не сказали.
Свою первую сольную запись на пластинке Вы сделали ещё в 1962 году, будучи студентом Ленинградской консерватории. Какая запись из всей Вашей большой дискографии для вас самая важная и почему?
Самым первым я записал Трио Глинки. Вообще, я недоволен своими записями, потому что всегда не хватало времени сделать то, что хотелось. Но вот, например, записи с пианистом Алексеем Наседкиным очень люблю.
Традиционно считается, что Москва и Петербург – конкуренты. Вы согласны с этим?
По большей части всё это выдумки. Раньше разница чувствовалась больше. Питер был более рафинированным, Москва – более купеческой. Но потом, когда люди стали переезжать, в обоих городах всё смешалось.
А сейчас часто бываете в Питере?
Мы с женой каждый год ездим в Ленинград на белые ночи. Зимой и осенью в Питере ветрено, промозгло и темно. А вот лето – время изумительное, потрясающее. Очень люблю Мойку, Фонтанку, канал Грибоедова.
Поговорим про академию. Какой была Гнесинка, когда Вы в неё пришли? Может быть, помните какие-нибудь истории?
Я работал в основном в Госоркестре, а в академии – по совместительству. У меня уроки были два раза в неделю, но я уделял им очень много внимания. Приходил всегда с инструментом, всё показывал ученикам. Лучше один раз показать, чем ещё раз сказать. Я очень увлекался преподаванием. После 3-4-х часов занятий приходил домой гораздо более уставший, чем после концерта или репетиции, как будто меня били ногами. Настолько у меня была сильная отдача. Раньше, не в обиду современному поколению, отношение студентов к учёбе было более ответственное, было больше уважения к профессии и педагогам.
Что касается тёплых отношений… Вспоминаю своего концертмейстера, Маргариту Георгиевну, потрясающую женщину. В конце учебного года она приглашала к себе в гости весь класс. Эту традицию я потом сохранил: каждое лето ко мне на дачу приезжали студенты. Мы организовывали пикники и просто хорошо проводили время. Сейчас, к сожалению, уже нет того запала.
Какие бы советы Вы дали молодым музыкантам, которые хотят стать хорошими профессионалами?
Заниматься и любить свое дело, если вы выбрали эту профессию. Надо работать, работать, работать. Это самое главное.
Моим идеалом был виолончелист Даниил Шафран, который стал лауреатом Всесоюзного конкурса в четырнадцать лет. Но я в этом возрасте выиграть конкурс не мог, потому что только в четырнадцать начал заниматься на фаготе. Поэтому пришлось подождать до восемнадцати: тогда я уже стал лауреатом международного класса. Я занимался на износ, и мне это нравилось. У меня был принцип: «Либо никак, либо лучше всех».
Впрочем, я этим переболел, когда после первого конкурса решил, что я лучше всех в мире. А потом проходит месяц, два, три – даже работы нет. И только почти через год я устроился в театр.
Так что любить музыку и заниматься обязательно! Без этого ничего не получится.
