В 2021 году отметила юбилей профессор кафедры аналитического музыкознания, доктор искусствоведения Лариса Львовна Гервер. В интервью «Без фальши» Лариса Львовна рассказала о том, как начиналась ее карьера музыковеда и педагога, какие темы интересуют сегодня, какие люди и события повлияли на профессиональную судьбу.

— Лариса Львовна, как начался Ваш путь в музыку? Это было связано с Вашей семьей, окружением?

Я послевоенный ребенок, мои родители – выходцы с Украины, оказались в Ташкентской области на военном заводе. Они не имели музыкального образования, хотя оба были музыкальными (например, когда собиралась компания, мать любила свистеть – у нее имелся дар художественного свиста). Отец был очень одаренным человеком, лауреатом Сталинской премии. Получив значительные деньги, родители стали думать, во что бы их вложить. Купили пианино. Вещь куплена, нужно ее использовать. Вот все мои семейные предпосылки. В нашем городке под названием Чирчик открылась музыкальная школа. Преподаватели были тогда очень разные, но среди них – и серьезные музыканты. В эвакуацию многие оказались в Ташкенте, по разным причинам там остались и преподавали в консерватории, в училище, в десятилетке. Некоторые подрабатывали и в близлежащих городах – например, Аркадий Яковлевич Коральский, который, живя в Ташкенте, садился на велосипед и катился до нашего Чирчика. Он преподавал музыкальную литературу. Аркадий Яковлевич меня приметил, говорил, что я могла бы продолжить занятия музыкой. Тогда я не понимала, насколько чудовищным было мое незнание музыкальной теории. В этом состоянии я поступила в Ташкентское училище – не знаю уж, как меня взяли. Группа смеялась, когда меня вызывали к доске на уроках теории, это было развлечение. Мне ставили двойки, тройки. Мама даже говорила: «Может, тебе оттуда уйти? Как ты можешь получать такие отметки?» До сих пор удивляюсь, но меня это совершенно не волновало! Я понимала, что это можно преодолеть. Помню, как постоянно все зубрила, как, вышагивая по улице, строила эти доминантсептаккорды с обращениями и разрешениями: до-ми-соль-си — ля-фа-фа-фа… Постепенно веселья становилось все меньше, и к зиме первого семестра вдруг оказалось, что я освоила все, что требовалось. 

Вот таким смешным образом началась моя карьера. Поступила в училище после седьмого класса, и если чего-то не знала, став кандидатом, а потом и доктором наук, то можно было сказать: чего вы от нее хотите, это человек без законченного среднего образования!

— Знаю, что Ваше решение поступить в институт было спонтанным – после знакомства со студентками ГМПИ.

Да, я увидела в Сочи двух девушек столичного вида – красивых, взрослых, они мне очень понравились. Оказалось, что они учатся в Институте имени Гнесиных. И это место связалось у меня с ними. Кроме того, педагоги нашего училища после поездки в Москву рассказывали, что им больше понравилось в Гнесинке, чем в консерватории. 

Эти два обстоятельства – красивые девушки и то, что в этой таинственной Гнесинке лучше, чем в консерватории, решили мою судьбу.

-Как поступали в Гнесинку? Чем запомнились студенческие годы?

Поступила очень легко, училась с интересом, но относилась к учебе достаточно спокойно. У меня вообще есть такое свойство характера: я попадаю в ситуацию и нахожусь в ней, нет резко положительной или отрицательной реакции. Может быть, поэтому отчетливее всего запомнились отдельные моменты, выбивающиеся из общего порядка. Во время учебы на первом курсе бывший тогда деканом Виктор Сергеевич Попов зачитывал на собрании фамилии студентов, которые отличились чем-то плохим и чем-то хорошим. У меня имелись какие-то прегрешения – может, опаздывала. Сначала Виктор Сергеевич грозно зачитал «плохой список», а потом – «хороший». Читая второй список, он запнулся, потому что и там, и там фигурировала моя фамилия. Получалось, что я должна была служить образцом самой себе. Еще один занятный случай произошел курсе на четвертом. Однажды я увидела в деканате приглашение на научную конференцию в город Горький – и поехала туда. Выступила, а когда вернулась, получила большой нагоняй от ректора за то, что отправилась самостоятельно, никого не поставив в известность: мне просто не пришло в голову кому-то об этом сказать.

-Очевидно, что в преподавании очень важна личность педагога. Кто повлиял на Вас?

Влияние личности во многих случаях не было прямо связано с учебным процессом. Для меня было очень важным само наличие таких педагогов как Рузанна Карповна Ширинян, Юрий Николаевич Рагс, Виктор Петрович Бобровский. Если же говорить именно о профессиональном влиянии, то первым следует назвать имя Александра Георгиевича Чугаева. Вначале я училась у него по полифонии и просто ходила в назначенное мне время, но вскоре стала слушать все подряд, бывала на разных занятиях, которые вел Чугаев у музыковедов и композиторов. У отличников было право свободного посещения, и я им очень широко пользовалась. 

В классе Александра Георгиевича я написала дипломную работу и затем, в постоянном контакте с ним, — кандидатскую диссертацию. Через некоторое время я с таким же вниманием слушала Рудольфа Валентиновича Дуганова, посещая все его лекции по истории и теории литературы на протяжении, кажется, двух лет. Самые главные научные разговоры происходили на лестничных площадках в Гнесинке, где было разрешено курение (в классах к тому времени оно уже было запрещено). Могу сказать в шутку, что «вдыхала премудрость» вместе с табачным дымом: сначала «курила» в обществе Чугаева неизменный «Беломор», а потом в обществе Дуганова — это было уже что-то более изысканное.

-О Дуганове Вы узнали от своих учеников, насколько мне известно.

Да, он читал потрясающего уровня лекции, а я всегда тяготела к анализу литературного текста. Помню, как впервые попала на лекцию Дуганова – она была посвящена русскому авангарду. Дуганов – хлебниковед, и всю жизнь положил на изучение Хлебникова и авангарда, поэтому впечатление было особенно сильным. Дуганов очень был заинтересован в том, чтобы найти музыканта, который бы мог понять, о чем пишет Хлебников, ведь у Хлебникова были глобальные музыкальные идеи, целая мифология, связанная с музыкой. Дуганов привлекал и математиков, и востоковедов – мы все стали заниматься Хлебниковым под его «присмотром». Однажды я ему сказала: «Кто ловит рыбу на хлеб, а кто человеков на Хлебникова». Он помедлил и ответил: «Да, на хлеб рыба хорошо ловится». В итоге я написала книгу о музыке в русской поэзии, которую посвятила памяти Рудольфа Валентиновича: умер он довольно рано. Сначала я изучала только Хлебникова, затем Андрея Белого, Мандельштама и многих других поэтов, руководствуясь выбором Дуганова. Его предпочтения бывали неожиданными и не всегда понятными. Например, про Цветаеву он сказал: «Цветаева – поганка, я вам запрещаю ею заниматься». Аналитическое вдохновение у меня вызывали самые «безумные» поэты, но, впрочем, до известного предела, – активнее всего я изучала Хлебникова, Белого, Мандельштама, раннего Маяковского, а, к примеру, Крученых оставлял меня равнодушной.

«Выбор научной темы – вопрос случая»

-Лариса Львовна, можно ли говорить о том, что две основные сферы Ваших научных интересов – это (условно): «музыка и слово» и «полифония»? Как два этих направления совмещаются, пересекаются, взаимодействуют?

По поводу второго Вашего пункта точнее сказать не «полифония», а «техника сочинения», в том числе полифоническая. 

Но есть и еще кое-что. Например, несколько моих работ связаны с анализом поэзии, которую перекладывает на музыку композитор на протяжении своей жизни: все тексты намеренно берутся мною как таковые, без музыки, и рассматриваются как некая совокупность. У меня есть статьи о стихах Псалтири в хоровых концертах Бортнянского, о текстах романсового творчества Мусоргского и Римского-Корсакова, Рахманинова и Метнера. Я составляла словари повторяющихся слов, выявляла основные тематические линии, излюбленные типы поэтического высказывания, вновь и вновь повторяемые поэтические мотивы у каждого из композиторов (например, частый у Римского-Корсакова мотив соловьиного пения).

-Это удивительно! То есть по этим текстам можно выявить склонности, предпочтения человека?

Несомненно. Эти тексты (проанализированные определенным образом) позволяют составить психологический портрет. 

В последнее время я увлеклась анализом итальянских мадригалов с точки зрения формы. Вообще у меня довольно часто меняются увлечения, но я всегда остаюсь аналитиком, который стремится обнаружить скрытые вещи в музыкальных и стихотворных произведениях. И очень часто пользуюсь одними и теми же инструментами анализа. Например, сейчас анализирую мадригалы с позиции Конюса, то есть обнаруживаю в них композиционную симметрию, но впервые я применила метод Конюса при анализе поэзии, нашла симметрию в стихотворении Хлебникова «О, рассмейтесь, смехачи».

-Вот здесь и сходятся эти две линии…

Абсолютно, да! И для меня совершенно естественно употребить для анализа стихотворного текста тот способ, который я использую в музыке! 

То же относится и к комбинаторике. В музыке я анализировала комбинаторику у Моцарта, у Генделя, у Фрескобальди. В поэзии — у Хлебникова, Белого. Я вижу комбинаторику, а слова это или ноты – не важно.

-Как вообще музыковед находит свою тему, область профессиональных интересов? Откуда берется интерес, который может потом стать магистральной линией?

Выбор темы – вопрос случая. Часто присутствует в той или иной форме заказ. Например, я всю жизнь прохладно относилась к возможности изучать музыкальные рукописи. Может, сердце дрогнуло бы, если бы мне показали лист, заполненный рукой Моцарта. Но однажды мне предложили написать статью о консерваторском профессоре Сергее Васильевиче Евсееве как об ученике Танеева. Я погрузилась в изучение примерно 300 страниц ученических работ, выполненных в классе контрапункта (!), и обнаружила, что даже учебные тетрадки обладают своими «тайнами». Среди довольно приличных, но ученических работ Евсеева я вдруг увидела чистое, изумительное двухголосие, и подумала: «Неужели это ты сам написал?». Оказалось, Евсеев переписывал двухголосные мотеты Орландо Лассо в качестве образцов. Потом я уже была настороже и нашла другие переписанные (но не подписанные) образцы. Следующим, и очень впечатляющим, был опыт изучения рукописей Шостаковича, – тоже благодаря заказу. Вначале я писала о Прелюдиях и фугах опуса 87. Когда я увидела рукописи, испытала к ним сильное аналитическое тяготение. Вскоре поняла, что у Шостаковича имелась целая система обозначений, которые он применял для «планирования» и «организации полифонического труда»: он размечал цифрами повторяющиеся мелодические элементы формы, делал отметки на полях – и я читала все эти «тайны».

-Мы сейчас говорили о теме «слово и музыка», а интересна ли Вам тема «слово о музыке»? В частности, журналистское слово о музыке. Читаете ли журналистские материалы? Как оцениваете их качество?

Я интересуюсь журналистскими статьями только в связи с темами, которые изучаю. Недавно писала про особенности хронотопа в либретто оперы Моцарта «Cosifantutte» – меня всегда поражало, как столько событий умещается (согласно требованиям классического триединства) в одни сутки. Анализировала мотивы пространства, времени, и в результате случайно вышла на публикацию, благодаря которой поняла, что текст либретто «Cosi fan tutte» содержит признаки притчи. Ничего похожего в музыковедческих исследованиях я не встречала, однако вскоре обнаружила, что братья-журналисты спокойно называют «Cosi fan tutte» притчей, для них это очевидно. Они смотрят на произведение искусства как люди, свободные от установок той или иной дисциплины, как потребители культурного продукта, и многое могут уловить просто со слуха.

«Евдокимова сказала: Лариса Львовна должна читать лекции у теоретиков. И попробуй с ней поспорь!»

-Вы начали преподавать в Академии сразу после ее окончания. Каково было оказаться с другой стороны учебного процесса?

Помню, первое время в конце августа снились сны о том, что вхожу в класс и должна читать лекцию, к которой не готова. Сначала вела анализ музыкальной формы, затем полифонию, которая постепенно стала моей основной дисциплиной. Юлия Константиновна Евдокимова, одна из моих благодетельниц, сделала так, что я очень рано начала вести эти предметы на ИТК. Как-то я шла по коридору нашего третьего этажа, а там перед классом вышагивала Евдокимова: туда и обратно. Так проявлялась ее артистическая натура, перед лекцией требовалось «войти в роль». Увидев меня, она сказала: «Прочти мне лекцию по венским классикам, я их не люблю». И вот, прямо из коридора, я пошла в аудиторию. 

Юлия Константиновна была человеком большой воли и способности заставить других слушаться себя. И если Евдокимова сочла, что Лариса Львовна должна вести у теоретиков, попробуй с ней поспорь!

-Как со временем менялось Ваше отношение к преподаванию?

Думаю, оно у меня вообще не менялось. Я всегда была к этому склонна. На мою манеру, конечно, повлиял Чугаев. Он, готовясь что-то объяснить, всегда рисовал ручкой ноты или схемы. Я и сама так объясняю. Рисую мелом на доске, в тетрадке ученика, а теперь еще и на электронных досках онлайн. Постепенно, думаю, появилось некоторое мастерство. Раньше я могла сказать что-то, не подумав, а теперь стараюсь так не делать. Поэтому очень люблю письменную форму общения.

-Назовите, пожалуйста, самых ярких своих учеников. Какие качества, которые позволили им стать профессионалами, Вы можете выделить?

Из самых благополучных – конечно, Натэла Исидоровна Енукидзе, моя любимая ученица. Кстати, она училась и у Дуганова. Я не вижу своей большой заслуги в том, что она стала специалистом такого высокого класса. Ее способности совершенно другого рода, чем мои. В частности, ей свойственнызамечательное красноречие и ораторский блеск, которыми я не обладаю и которым не могла научить. Она просто очень одаренный человек.

-В марте у Вас был юбилей. Как Вас поздравляли ученики? Что запомнилось больше всего, возможно, тронуло из этих поздравлений?

Сам юбилей для меня не имеет никакого значения. Я была против его празднования, к тому же у нас до сих пор не было такой традиции. Хотя Ирина Петровна Сусидко и уговорила меня отметить юбилей в один из дней конференции «Музыкальная композиция: исторические метаморфозы», я не была уверена, что мне подходит роль юбиляра. Но все сложилось на редкость удачно. Доклады моих учеников порадовали. Идея концерта была очень трогательной. И то, что выступавшие на конференции коллеги стали ссылаться на мои идеи (есть такая академическая традиция) было и неожиданно, и приятно. Даже «неприступный» Анатолий Павлович Милка из Петербурга шутливо сослался на мою недавно вышедшую книгу об инганно. Все это было далеко от того, что могло бы вызвать мое смущение или горечь. Я очень довольна и благодарна.