«Ложная радикальность завела нас в центробежные пространства, витальный рывок возвращает нас к реальности. Все вновь становится настоящим, заново наделяется смыслом, обуздав идефикс иллюзорности истории, внезапного краха времени и реального».
Жан Бодрийяр «Экстаз и инерция»
9 ноября 2019 года в Гоголь-центре состоялась премьера спектакля «Барокко» Кирилла Серебренникова. Это масштабный проект, который сочетает в себе как глубокие философские идеи, так и практически все виды искусства. Фантастическое воплощение идеи протеста и борьбы интеллигента-космополита, не понимаемого и не принимаемого обществом, борьбы за физическую и духовную свободу. В исполнении певцов и музыкантов звучит восхитительная музыка эпохи барокко (в частности талантливая аранжировка танца дикарей и дуэта Зимы и Адарио из оперы-балета «Галантная Индия» Ж. Ф. Рамо, ария «Armatae face et anguibus» из оратории А. Вивальди «Торжествующая Юдифь», шедевры Й. Генделя, К. Монтеверди, Г. Перселла, Ж. Б. Люлли, И. С. Баха и других композиторов), наряду с элементами джаза и кабаре. Стоит отметить и высочайшее мастерство исполнителей, «проживающих» в роли каждую секунду спектакля. Все это складывается из коллажа сцен в единый пазл в восприятии зрителя.
«Fire!» — гласит табличка в руках лирического героя «Барокко». Огонь становится сквозной линией, спектакля, трансформируясь в идею факела, идущую, пожалуй, от легенды о Данко, вырвавшем сердце чтобы осветить дорогу: «– Идем! – крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая этим факелом великой любви путь людям». Но герой «Барокко», как и Данко остался чуждым для большинства, предпочитающего рабство духа, свободе слова.
Идея эта во многом симптоматична, и в мировой истории мы также встречаем акты самоубийств в различной форме с целью привлечь внимание общества к проблемам, борьбы индивида во имя справедливости. В спектакле – это образ Яна Палаха, совершившего самосожжение в знак протеста против оккупации Чехословакии войсками Варшавского договора в 1968 году. Прошло полвека, но протест не теряет своей актуальности по всему земному шару, и даже набирают обороты. Ежедневно на улицах различных городов мира выходят борцы за идеалы, провозглашенные Великой Французской революцией, люди, не побоявшиеся выразить своё мнение публично, пойти против большинства. Но будут ли они услышаны? Вопрос риторический.
В «Барокко» звучат тексты философов, художников и общественных деятелей середины ХХ века отражающие в частности, нонконформистский посыл. Лейтмотивом звучит лозунг «Требуй невозможного!», в связи с чем невольно вспоминается высказывание Н. Бердяева: «Свобода не легка, свобода трудна, она тяжелое бремя. И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить себя…». Однако, динамика действия не позволяет погрузиться в раздумья о вечных проблемах.
И вот на сцене аллюзия на драматичную историю, связанную с покушением на Энди Уорхола писательницы-феминистки Валери Соланас, стрелявшей в художника. Сумрачный, блестящий, пылающий свет, озаряющий обнаженные тела актеров, красивые, словно ожившие статуи Микеланджело, но двигающиеся как сломанный механизм. А параллельно, певцы озвучивают идеи радикального феминизма из «Манифеста общества полного уничтожения мужчин» (SCUM) той самой Соланас. Прием «отвратительно-возвышенный» по выражению Ницше, но несомненно действенный. Зритель не может оторвать взор и одновременно содрогается, так близок он «к небу и аду». В какой-то момент происходящее словно превращается в аллегорический «натюрморт», столь характерный для эпохи барокко. Границы размываются, действительность становится галлюцинацией… но лишь на мгновение.
Картинка вновь меняется и перед нами пианист, пристегнутый наручниками к стражу порядка. Он садится за рояль. Звучит Чакона Баха d-moll в переложении Й. Брамса для левой руки. Трагичная, суровая, устремляющая мгновение в вечность, являющая собой «гимн концепции преображения, завершающий страдание, шествие на Голгофу, распятие и смерть». Время растворяется, и зритель погружается в непрерывный звуковой поток. Искусство становится расстоянием, удаляющим от героя страдания, оно делает его бессмертным. Но вот темп ускоряется, диссонирующие пассажи увеличивают диапазон звучания, в последний раз проводится основная тема, аркой восходящая к началу. Музыка отыграла, пианист под стражей покидает сцену, оставляя перед замершим заломвопросы о своей судьбе.
Заключительный эпизод – картина взрыва, открывающаяся под соло трубы и сопровождаемая лирической проникновенной сопрановой арией. Невольно в голове проносится вопрос: Наш мир спасет красота… Ядерного взрыва? А на экране в приближении летят осколки и пылает огонь. Огонь! -Fire! – Факел… И мы вернулись к началу…
Нельзя не согласиться с А. Камю, считавшим, что величие настоящего искусства состоит «в вечной напряженной раздвоенности между красотой и страданием, любовью к людям и страстью к творчеству, мукой одиночества и раздражением от толпы, бунтом и согласием. На гребне хребта, по которому идет вперед большой художник, каждый шаг — приключение, величайший риск. В этом риске и заключается свобода искусства». Именно по этому пути идет Кирилл Серебренников, поднимая острые, провокационные, подчас очень «неприятные» вопросы перед зрителем и оставляя его в глубоких размышлениях после спектакля.
