Пианист, старший преподаватель кафедры специального фортепиано, лауреат международных конкурсов ― о том, чему научила Татьяна Зеликман, почему Моцарт не надоедает и как играть с плохим дирижером.
Кто повлиял на вас как на музыканта больше всех? Есть ли у вас «путеводная звезда»?
Больше всех ― Татьяна Абрамовна Зеликман. Что касается путеводной звезды – не знаю.
У меня было обычное начало. Правда, мне невероятно повезло – в Краснодаре я занимался у замечательного педагога и музыканта ― Нелли Леоновны Межлумовой. Она всегда следила, чтобы ее ученики постоянно выступали, двигала нас, и я очень активно участвовал в концертной жизни, был маленькой звездой.
Но назвать сейчас одного человека, который меня «сформировал как музыканта», не могу. Все педагоги формировали, и вообще в жизни много людей, которые это делают. Хотя конечно, Зеликман повлияла серьезно, по-взрослому. Это бесспорно. И я буду жить с этим очень и очень долго.
Ее влияние проявилось и в технике, и в отношении к музыке?
Когда педагог являет собой все, что тебе нужно, и даже сверх того, не все осознаешь сразу. Когда подрастешь, понимаешь ― все, что в тебя вложили, остается. Лишь теперь, спустя годы, все это начинает вызревать и давать внутренние плоды. А техника ― скорее прикладное.
Татьяну Абрамовну я воспринимаю исключительно как нечто целое. Я не могу разделить ее как человека и как педагога. Это так в голове: вот она, Татьяна Абрамовна. Все.
Сколько лет вы у нее проучились?
Я переводился в Гнесинку. Пришел уже на 3 курс, год учился у Скавронского. Когда он ушел из жизни, я попал к Зеликман, отучился у нее 4-5 курс и 3 года в аспирантуре. Ну и после аспирантуры ничего не закончилось – все так же к ней можно прийти и сыграть.
Все, что дала мне Татьяна Абрамовна, сегодня я применяю на уроках со своими учениками. Это огромный багаж, и только со временем он становится твоим, обрастает чем-то новым – собственным. В этом отношении годы с ней бесценны.
Есть ли «свои» композиторы, которых интереснее исполнять?
Если мне неинтересно играть кого-то из той условной двадцатки композиторов, которые у всех на виду и на слуху, значит, это со мной что-то не так. Никак не с ними.
Но должны же быть любимые?
Любимых как таковых нет ― есть те, кто ближе. И совсем не обязательно ― пианисты. Например, я обожаю Рихарда Штрауса, и мне очень обидно, что в зрелом возрасте он не написал ничего стоящего для фортепиано (потому что не очень-то его любил): постоянно оркестр ― голос, оркестр ― голос.
Очень люблю Прокофьева, обожаю Равеля, здесь же ― Моцарт, Шуман и многие другие.
Как относитесь к современной музыке?
Не мое. Не мой язык. Прокофьев – да, Шнитке – да, но вот Булез ― уже нет. Хиндемит ― скорее да. Мессиан, если в нем хорошо покопаться ― может быть.
Чтобы играть современную музыку, нужно полностью менять мышление (кстати, как и для барочной музыки). Работать в новом для меня направлении. Я ведь человек еще романтической закалки, и для меня классика на первом месте. Да и зачем мне перестраивать мозги, у меня ведь столько шедевров в руках! Все измеряю по ним.
Начиная с «большой двадцатки» композиторов?
И за редким исключением ими же и заканчивая.
И не надоедает?
Как может надоесть Моцарт?! Если надоел Моцарт, иди к психиатру! (смеется)
Крупные формы или циклы миниатюр?
По настроению. Так сложилось, что я играл очень много таких «слонов» ― это, например, соната Листа, Дон Жуан, Карнавал Шумана, большие концерты. Шестая соната Прокофьева. Потом надоело, устал от них, начал играть циклы миниатюр. Хотя иногда неизвестно, что легче.
А в чем разница?
Многое зависит от пианизма. К тому же, если наваляешь в Сонате Листа ― все это сто раз забудут, но если что-то не то сыграешь в миниатюре, то запомнят лучше. Вы же не видите царапину на огромном здании. А на столе ― сразу.
Вы предпочитаете играть соло или в ансамбле? Это ведь совсем разные вещи…
По мне ― совсем нет. Я одинаково люблю и соло, и в оркестре, и в камерном ансамбле, и с певцами. Главное, чтобы певцы были хорошие. Это один процесс.
Был с кем-то интересный опыт?
Я могу кого-то не вспомнить, но вот, например, из вокального ― Соня Фомина, Вероника Джиоева, с которой мы пару раз сотрудничали. Еще Зарина Абаева, Аня Половинкина… С Аней был случай ― как-то раз мы без репетиций исполняли «Гадкого утенка» Прокофьева. Смертельный номер (смеется).
В Академии у Елены Израилевны Сапожниковой был концерт, и она попросила, чтоб мы исполнили «Гадкого утенка». Так получилось, что репетировать не было времени ― Аня откуда-то опаздывала, я тоже. Но я ни на секунду в ней не сомневался: среди вокалистов Аня входит в тот небольшой процент, который действительно понимает музыку… А свою партию я знал. И мы пошли.
Когда я послушал запись (ее выложили на Ютубе), подумал: «Господи, мы же вообще не репетировали! А ощущение, будто 20 лет в браке». Вот это запомнилось надолго.
Вы играли со многими дирижерами ― больше двух десятков имен ― и Зива, и Мастранджело… С кем больше всего понравилось?
На конкурсе Чайковского с Уткиным и особенно в Екатеринбурге с Бушковым. Мы играли Третий концерт Рахманинова ― что называется, душа в душу.
Я вывел для себя ― и всем студентам вещаю ― несколько правил. Чтобы хорошо играть в оркестре, нужно уметь играть в ансамбле, нужно знать свою партию настолько свободно, чтобы можно было от нее оторваться, а руки играли, и нужно очень хорошо знать партитуру. И казалось бы, это так просто! Но мало кто это делает. И, конечно же, нужна железная исполнительская воля, потому что иногда приходится все тащить на себе. Ну не хотят оркестранты в двести пятидесятый раз за сезон играть Третий Рахманинова, он им уже снится в страшных снах!
Я, когда был маленький, думал, что они все полны трепета, и в мурашках ходят за кулисами. Потом был шок: я увидел, как музыканты на репетиции играют во что-то, занимаются своими делами ― как будто им совершенно не интересно! Со временем я понял, что они все-таки люди, причем часто с небольшой зарплатой. Приходится этот маховик ― оркестр ― раскручивать.
С Бушковым мы совпали и по темпам, и по агогике ― было очень хорошо. А вот нехорошо мне было в Третьем Рахманинова в Южной Африке. Дирижер меня не послушал раз, не послушал два в финале. Я думаю ― тогда выкручивайся сам со своим оркестром! И в репризе переход к побочной партии ― «тарам, па-парам» ― я в таком темпе ломанул! У меня выучено было так, что я мог играть с закрытыми глазами, и я мог себе позволить ломануть темп. И я знаю, что там оркестру не очень удобно ― на вот, разгребай. И, конечно, я заставил дирижера попотеть. Так сказать, справедливость восторжествовала.
А как выходить из ситуации, когда у тебя одни взгляды на сочинение, а у дирижера ― другие?
До взглядов редко доходит, потому что обычно две репетиции (в лучшем случае) ― и привет. Это не такой детальный разбор, как у Мравинского ― 12 часов репетировать с оркестром, выверяя каждую деталь. Тут не до этого.
В общем взгляды совпадают, а глубоко никто не лезет ― просто времени нет. Может, оно и к лучшему ― переругались бы все давно. Поубивали бы друг друга.
Есть абсурдные какие-то вещи, или личная прихоть дирижера. Ну и хорошо ― кивай себе, кивай, а на концерте бери на себя оркестр, и пусть играют с тобой. Там видно будет.
Как-то это не совсем этично?
А что делать! Бывает, что дирижер не может показать, что-то машет, машет, ничего не понятно. Поворачиваешь к музыкантам голову ― и показываешь. Но для этого нужно очень хорошо знать свою партию. Чтоб ты мог оторваться, повернуть голову и показать вступление.
Кстати, оркестранты очень любят, когда ты уделяешь им внимание. Там ведь не только тутти ― соло, соло ― тутти, есть же еще и камерные, ансамблевые места, есть прозрачная оркестровка, дуэты. Им настолько приятно, что кто-то слушает, когда идет соло… Они начинают нервничать, а ты или клавишами, или взглядом в их сторону даешь понять, что ты с ними. Что пусть он играет, как хочет. Что это его соло, а у меня аккомпанемент. А не «я тут шарашу, потому что я выучил наизусть».
Игра с оркестром зависит не только вашего взаимодействия с дирижером. Успех в такой же степени, если не в большей зависит от оркестрантов. Играть-то им.
Вы помните свое первое выступление? Расскажите о нем.
Прям первое-первое? Совсем? (задумался)
О, божечки, да! Мне было лет шесть. Я играл два этюда Черни-Гермера ― совсем не по мне. И сейчас я понимаю, что мне тогда такое просто нельзя было давать, а моя первая учительница ― о чем она только думала! ― дала. У меня так зажалась левая рука ― ужас!
Из остальных юношеских концертов помню только свои переживания и отдельные детали. Да, были волнение и трепет. Да, помню, например, играл концерт Гайдна, там сидели взрослые дяди и тети в оркестре. А вот как играл совсем не помню. Потом придумаю ― расскажу.
