Виктор Власов – профессор, заведующий кафедрой концертмейстерской подготовки, советник президента РАМ им. Гнесиных, окончил Институт имени Гнесиных в 1965 году.

Трудно вспомнить педагогов, которые не оказали бы на меня влияния, – они все обладали индивидуальностью. Я учился у Константина Христофоровича Аджемова, профессора консерватории, который работал у нас по совместительству. Это был человек рафинированной культуры, образованнейший, знающий несколько языков. Сейчас многие знают языки, но тогда это было другое. Для таких людей был открыт особый мир.

Адольф Давидович Готлиб был человек скромный, тихий, очень деликатный, но его влияние как человека заинтересованного, погруженного в своё дело, было велико. Рузана Карповна Ширинян знала музыку, как саму себя. Она могла сыграть эпизод из какой-нибудь симфонии в другой тональности, и группа студентов, которая обладала абсолютным слухом (я к ней тоже относился), путалась на уроке, так как запоминала темы по тональностям.

С Юрием Владимировичем Муромцевым [ректор с 1953 по 1970. – Прим. ред.] у меня однажды была одна очень странная встреча, после которой я понял, что мы о нём многого не знаем.

Однажды в будний майский день я гулял вдоль канала Москвы-реки и пришёл в довольно глухое место. Природа была ещё нетронута: лес, поля, маленькие листики на деревьях. Было часов шесть, солнце понемногу садилось. Места эти были совершенно безлюдные, и тут навстречу идёт какой-то человек. Это оказался Юрий Владимирович. Он спросил: «А что вы здесь делаете?» Я ответил, что мне нравится гулять по этим местам. Он задал ещё какие-то вопросы, и мы разошлись. Я быстро забыл об этой встрече. Недели через три меня вызывает Муромцев. Я начал вспоминать, что же такого натворил (а студенты до ректора вообще никогда не доходили). В общем, пришёл. Юрий Владимирович начал разговор издалека: «Кто ваши родители?» Я подумал тогда: ну всё, выгонять будут, но никак не мог понять, почему. Состоялся очень личный разговор. Оказалось, его растрогало, что я, как и он, очень люблю природу, и он предложил приобщать к этому делу других.

Когда я учился, не было принято думать о карьере. У меня был интерес узнать и услышать новое, потому что в те годы, например, не звучали Малер, Стравинский. Для прослушивания этой музыки дома все пользовались магнитофонами «Днепр» и другими подобными. Мы, например, обменивались впечатлениями после прослушивания 4-й симфонии Малера – это было потрясение. Стравинский из-за высказывания о Глинке был запрещён до 1963 года, пока не приехал в Союз лично. Мне случайно достался билет в партер, я сидел на 12 ряду (обычно студенты сидели во 2 амфитеатре). Вышел Стравинский – такой маленький, весь согнутый, с большим носом. И вдруг мне кто-то дал в спину! Я растерялся. Поворачиваюсь, а Мария Вениаминовна Юдина говорит: «Как вы можете сидеть, когда здесь Стравинский?» И она, единственная в зале, встала. Это было очень трогательно. Я тоже вместе с ней некоторое время постоял, а потом весь партер поднялся.

Потом к нам приезжали «Нью-Йорк Сити балет», парижский театр Жана Вилара, Марго Фонтейн, и для нас открывался огромный художественный мир. В этом была прелесть, но слишком большие впечатления отвлекали нас от занятий. В последние годы моего обучения я даже слишком увлёкся – тогда как раз открылся железный занавес, и мы каждый день стояли за билетами. Цены были доступные для студентов: в Большой зал консерватории на концерт Нью-Йорского симфонического с Бернстайном билет стоил 3 рубля 50 копеек. Но нужно было постоять ночь, а я как раз жил у Никитских ворот, поэтому в ночь продажи билетов мы несли дежурство.

Фото: личный архив В. Власова