Gnesin-Jazz завершился совсем недавно. В связи с этим мы поговорили с легендой жанра и членом жюри конкурса, пианистом Валерием Гроховским. О вкусах, молодом поколении и его удивительной жизни.
– Валерий Александрович, за свою творческую карьеру вы слышали действительно многое. Совсем недавно завершился очередной Gnesin Jazz, и в связи с этим возник вопрос: удаётся ли ещё музыкантам вас удивить?
– Да. Когда люди любят то, что они делают, это сразу же дает мне очень позитивный настрой. Человек может взять всего лишь три аккорда, и уже «зацепит». Мы даже не смотрим на технику, когда человек убеждает нас, покоряет своей игрой, доносит что-то новое и дарит эмоции! Исполнитель должен завлечь, показать свою концепцию.
Такое бывает, и нередко, однако в этом году пианистам мы первую премию не дали. Безусловно, были высококлассные музыканты, но мы судили строго.
К детям мы относимся немного по-другому. У них другие задачи. 
– Встречались ли вы с юными музыкантами, которые обладали глубиной мысли человека зрелого?
– Да: Паоло Джои Александр из Индонезии. Мы встретились с ним на Master-JamFest в Одессе. Игра его была феноменальной. Тогда он был совсем юн, еле залезал на стул. Мы даже не хотели, чтобы он играл так поздно (все прослушивания проходили до 12 ночи). Но отец его сказал: «Джои будет играть!». Сейчас мальчик известен на весь мир, гастролирует с трио, хотя ему всего лет 14.
– А если говорить о вашем детстве. Как думаете, без помощи родителей стали бы музыкантом?
– Наверное, нет. Скорее всего, я бы даже не был связан с музыкой. Семья имеет огромное влияние. Кому-то нравится музыка, кому-то нет (бывает и такое!) До 10-11 лет я хотел стать таксистом. И музыкантом я захотел быть не сразу, а только тогда, когда окружающие начали говорить: «У тебя получается, продолжай!»
Отец никогда меня не хвалил. Возможно, на мою мотивацию повлияло то, что я хотел завоевать его уважение. Уже к концу первого курса училища я окончательно осознал: из музыки я никуда не уйду.
– Сможете ли вы определить, когда человек не импровизирует, допустим, скэт, а исполняет заученное?
– Да, могу. Всегда чувствуется пауза, которая вызвана некой спонтанностью. Импровизация – это иногда и «не те» ноты, и моменты, которые не очень получаются. Ты начинаешь играть, а потом вдруг залезаешь в дебри, не можешь оттуда выбраться. Такое было, например, с Кейтом Джарреттом. Однажды в Париже я купил диск с его выступлением, на котором он долго не мог выйти из тональности. У меня повысилось давление, я даже думал, что случится инфаркт, – я переживал вместе с ним.
– Валерий Александрович, если бы вам сказали выбрать один джазовый стандарт…
– Одним я не отделаюсь. Из композиторов мне ближе всех Коул Портер и Джордж Гершвин. Мне нравится и та эпоха, и те люди, и их отношение, врожденные воспитанность и интеллигентность. Они оценили джаз, а самое главное – умели его не перегружать. Я миллион раз играл Rhapsody in Blue, однако восторгаться не перестаю: она звучит джазово и академично одновременно. Баланс этот сложен и гениален. Это – эстрада высшей категории.
–Раньше в списке кумиров был и Арт Тэйтум.
– Тэйтум для меня так и остался музыкальной субстанцией, совершенно неподражаемым музыкантом. До сих пор не понятно, как он делает это. Он спонтанный, по-настоящему свободный музыкант.
Если говорить о кумирах, то на сегодняшний день это, в любом случае, люди XX века. Джазовая музыка, как бы она ни развивалась, – направление, которое было самодостаточным именно в своем первоначальном развитии, в начале XX века. Потом оно пережило и рок-н-ролл, сметающий всё на своем пути, и поп музыку. Сейчас, кстати говоря, поп отходит, как мне кажется, на второй план, отмирает. Люди снова переходят к джазу, причём тому, 50-60-х.
– По поводу джаза в России и там: вольны ли мы сравнивать?
– Я бы ничего и ни с кем не сравнивал. Любое искусство – штучный товар. Нельзя же сказать, что только французы играют импрессионистов так, как нужно, а только поляки должным образом – Шопена. Это ошибочно. Так и джаз: мы способны проанализировать, а соответственно, понять, как им овладеть. Если мы говорим об образовании, мы должны понимать, что хотим получить в результате, «на выходе». Нужна ли нам конкурентоспособность? Пусть музыкантов будет мало, но они будут выдающимися.
Можно ли научить человека рисовать портрет? Можно. Есть своя технология. Значит, можно научить и джазу. Конечно, есть некоторые особенности:например, иностранец-трубач, в большинстве случаев, в силу другого строения и играет по-другому.
– О «другой» школе в США вы говорили неоднократно. Что всё-таки значит для вас эта другая школа?
– В первую очередь, это совершенный анализ. Возможность дать людям обучиться джазу. Один знакомый джазовый саксофонист сформулировал совершенность американской школы так: мы достигли того, что можем обучить джазовой музыке любого! Так, Беркли, одна из лучших систем джазового образования на данный момент, охватывает совершенно всё. Ученики развиваются комплексно, осваивая самый разнообразный репертуар.
У нас этого полноценного развития нет. Мы применяем индивидуальный подход, но забываем о систематизации от начала до конца. Конечно, есть и свои сложности. За последние пять лет, слушая большое количество людей из Беркли, я всё чаще прихожу к выводу: они, безусловно, виртуозы, но часто все одинаковые. Проблема идентичности действительно есть в Америке. А вот в России бывает наоборот: люди настолько индивидуальны, что ты просто не понимаешь, что он играет и что с этим делать, ведь это не поддается никаким законам.
– Классика и джаз в вашем творчестве равноценны, и вы в этом смысле человек уникальный. Очень часто защитники академической музыки нападают на кроссоверы, ваши же – лишь восхищают. В чём секрет?
– В том, что я фактически ничего не меняю в концепции композитора. Я лишь добавляю некоторые детали, и это становится как бы фонетическим прочтением, немного другим. Перед тем, как выпустить диск с кроссоверами, я показал свои интерпретации людям различных академических направлений, людям, мнение которых я очень уважал. Это был и профессор А. Александров, и В. Крайнев. Мне важно было знать, насколько моё видение классики противоречит тому, что было написано.
И тот, и другой сказали: «Я считаю, что это очень талантливая работа, и такой стиль абсолютно не раздражает». Только потом это услышала и стала хвалить публика, многие очень хотели познакомиться с оригиналом. Одна женщина после концерта в США мне даже сказала: «Если бы молодёжь слушала ваши версии, она бы больше тянулась к классике».
Надо понимать, что сам джаз есть и у Баха, и в «Сонатине» Равеля, и в прелюдиях Дебюсси.
– А классика себя изживёт?
– Только в том случае, если люди перестанут её слушать, то есть это напрямую зависит от людей. Они же перестанут её слушать тогда, когда начнёт опускаться градус духовной жизни. – Он уже опускается.
– Да, поэтому мы ничего не сможем сделать. Люди меняются: исчезает романтизм, былой порыв. Они черствеют, черствость порождает жестокость, жестокость порождает насилие, насилие же порождает войну… Война – это смерть всему.
– Это драма, даже трагедия. Ни того, ни другого в джазе, по вашему мнению, нет. Почему?
– В джазе я не вижу каких-то глубокомысленных проявлений. Трагизма, который существует, например, у того же Бетховена. Здесь используются другие средства. Джаз не настолько глубок. Есть ли в русской народной музыке трагедия? Нет. А это практически то же самое.
