Над циклом «Сарказмы» op.17 Прокофьев работал в 1912-1914 годах. В своей «Автобиографии» он писал о «Сарказмах» так: «…в них сильнее, чем в других вещах того периода, выразились поиски нового языка». Этот цикл стал для композитора своеобразной эмоциональной лабораторией. Каждая пьеса – новый взрывоопасный коктейль – вот-вот рванет. Иногда кажется, что от непоправимого уберегает только четкая, даже строгая форма этих «экзерсисов». Чтобы сдюжить такое произведение требуется нешуточное мастерство. Недаром эти пьесы называются «Сарказмами» – они словно насмехаются над исполнителем, подкидывая ему все новые и технические, и эмоциональные, и интеллектуальные головоломные задачки. Но сложность всегда привлекательна, поэтому неудивительно, что op.17 Прокофьева значится в концертных программах сонма пианистов.
Любое сочинение всегда интересно слушать в интерпретации исполнителя, который ассоциируется с совершенно другим репертуаром. Что, если сравнить, к примеру, «Сарказмы» прославленной прокофьеистки Екатерины Новицкой с «Сарказмами» таких признанных романтиков, как Вирсаладзе и Софроницкий?
.
Прокофьев в этом цикле сразу берет «быка за рога» – начальные такты оглушают слушателя жутким утробным хохотом. Раскачиваться некогда и исполнителю – уже первая пьеса даёт исчерпывающее представление о мастерстве пианиста. Самой радикальной кажется интерпретация Новицкой-Херви. Восхищает её смелое, угловатое рубато и откровенные цезуры. Звук пианистки местами становится настолько хлестким, что кажется, будто слушателю дают пощечину. После такой «взбучки» приятно послушать Вирсаладзе – помимо всех очевидных достоинств она подкупает тем, что оставляет место человечности хотя бы в единственной лирической теме этой пьесы. Что касается версии Софроницкого, то надо отметить, что он единственный, кто выдерживает весь «сарказм» в духе, предписанном автором в первой ремарке – tempestoso. Порой кажется, что каждый следующий такт, словно новый виток эмоциональной бури, спешит прозвучать и съедает, сметает концовку такта предыдущего.
Вторая пьеса графически обещает слушателю небольшую передышку, но даже в таком разреженном (правда, только в начале) пространстве находится место напряжению. Каждый выделяется чем-то своим: Вирсаладзе – пианистической структурированностью, придающей пьесе особую многослойность. На слух без труда можно отличить арпеджированный аккорд, выписанный петитом от аккорда со «змейкой» или стремительного волнообразного пассажа. Софроницкий добавляет в этот «сарказм» импрессионистические нотки – в «петитных» аккордах он берет педаль и подвешивает мерцающие, космические звучности. Новицкая-Херви, кажется, вообще дышит каким-то особым образом, от ее обращения с музыкальным временем у слушателя возникает поразительное ощущение – цезуры, оттяжки, словно не поддаются логике, ты просто не можешь себе представить, когда прозвучит следующий аккорд, и непроизвольно задерживаешь дыхание. Номер три прекрасен у всех троих, но самая смелая интерпретация, пожалуй, у Софроницкого. В средней части он не боится с головой нырнуть в эти рыдания («singhiozzando»), меланхолию и нежность.
Четвертый «сарказм» в его исполнении кажется живописным полотном с чередованием плотных и разреженных пластов. У Новицкой-Херви – это калейдоскоп прикосновений и звучностей – от игольчато острых до мягких, как теплый морской ветер. Вирсаладзе же в этой пьесе разворачивает настоящую драму, напоминающую сцену в комнате Петрушки из одноименного балета Стравинского – гневные выпады сменяются усталыми обреченными затуханиями, и все это в окружении острых льдин крайних разделов, не дающих герою выбраться из своей темницы.
К завершающей цикл пятой пьесе сохранилось авторская программа. Прокофьев так описал ее в своей «Автобиографии»: «Иногда мы зло смеемся над кем-нибудь или чем-нибудь, но когда всматриваемся, видим, как жалко и несчастно осмеянное нами; тогда нам становится не по себе, смех звучит в ушах, но теперь он смеется уже над нами». Эта жуткая картина отчетливо просматривается в интерпретации каждого исполнителя. Хочется только восхититься изобретательностью композитора – мажорная терция, которой заканчивается пьеса, звучит в настолько низком регистре, что её ладовая основа едва различима. Слышится только неопределенная леденящая угроза, кажется, будто тебя ждет какое-то возмездие, но вдруг понимаешь, что вокруг нет ничего, и это одиночество страшнее любого наказания.
Прослушать интерпретации Екатерины Новицкой и Владимира Софроницкого можно по ссылке: https://classic-online.ru/ru/production/1197
Фото: https://m.vk.com/wall-157241472_186, https://www.last.fm/ru, https://m.russiainphoto.ru/photos/64227/
