24 ноября в ДК Рассвет прошёл концерт Ивана Наборщикова «Краткая история меланхолии». Впечатлениями об этом вечере поделилась Полина Маркина.

Щепотка загадочности, крепкий настой концепции, удачное промо – и аншлаг готов. На сцену поставьте синий фонарь – он будет олицетворять меланхолию. Остальной свет погасите, не надо его. Затем – 50 минут сольной скрипичной музыки для продрогших зрителей, сидящих на пластиковых стульях в помещении бывшего завода. 

Программу «Краткая история меланхолии» составил сам солист – Иван Наборщиков. Выйдя на сцену, он попросил не аплодировать между сочинениями и, чтобы не отвлекаться в процессе, сразу разъяснил слушателям, что скордатура – это нестандартная настройка инструмента. Для Шельси у Наборщикова была запасная скрипка, над которой пришлось проделать манипуляции.

Некоторые произведения – например, сочинения Пьяццоллы, говорили о меланхолии традиционным языком. Другие – транслировали отношение к ней почти медицинское – как, например, «Xnoybis» Джачинто Шельси, четвертитоновое нытьё которого могло бы, наверное, описать невыносимое состояние больного тяжелой депрессией. После такого Барток воспринимался почти как венский классик, — вызывая благодарность за членораздельное повествование, а музыка Кайи Саариахо, прозвучавшая вначале концерта, вспоминалась почти с ностальгией. Где-то в середине – как некая опорная точка – прозвучала тема dies irae, и двенадцатичастное «произведение» завершилось опусами Альфреда Шнитке и Генриха Бибера. 

Вопреки заявленной теме, слушалось это всё вполне хорошо, сочинения удачно сочетались друг с другом и заставляли своей музыкальной волей воспринимать время по-разному, поэтому эти 50 минут не были тягостными. Автор концепции рассказал в интервью Владимиру Жалнину, что хотел максимально убрать из повествования «фигуру Я». Возможно, именно поэтому в программу не вошли романтические сочинения, которые Наборщиков считает слишком эмоциональными, – только современная музыка, ХХ век и барокко. 

Думается, отсутствие всякой романтизации уместно в случае с психической болезнью, в которой и правда нет ничего романтического, но не с искусством, в зеркалах которого всё – в том числе и болезни, отражается преображённым. 

Вышло многомерное архитектурное сооружение, в котором сосуществовали разные меланхолии. Хотя до уровня Дюрера, Триера и Фрейда, на которых ссылался Наборщиков в том же интервью «Музыкальной жизни», этой программе далеко. Пассакалия Бибера была исполнена столь фривольно, что становилось неприятно. 

Почти час чужой, отстранённой меланхолии, круглое окно, через которое в синий зал «Рассвета» просачивается сепия реального мира, вторая скрипка, голос которой мерцал за сценой, как тень, ведущая безутешного Орфея. Запись в прелюдии Шнитке памяти Шостаковича для одной скрипки и магнитофонной ленты – символ прошлого, она удерживает несуществующее, приручает время.

Скордатура – здесь очень точное слово. Подстройка слуха, эмоций, зрения – возможность не почувствовать меланхолию, а, скорее, подумать о ней, пока плывёшь в этом синем аквариуме.